Аркадий Ваксберг. Прокурор республики
"ХРАНИТЕ ГОРДОЕ ТЕРПЕНЬЕ..."
Прозвенел звонок, возвестивший конец урока, и сразу же школьный коридор наполнился веселым гомоном, топотом ребячьих ног. Застучали крышки парт, захлопали двери: скорей на улицу! После промозглых ветреных дней наконец-то наступила весна. Люблинская весна с клейким запахом лопнувших почек и размыто-голубым небом над островерхими крышами старинных костелов и особняков. Лишь в одном классе никто не сдвинулся с места. Звонок раздался в тот момент, когда учитель, стоя посреди класса, упоенно читал стихи. Маленького роста, с волнистыми русыми волосами над высоким лбом, он казался еще моложе своих двадцати шести лет. Узкие бакенбарды, переходившие в жиденькую бородку, обрамлявшую его юное лицо, не придавали ему той солидности, к которой всегда стремились молодые педагоги. Учителю истории и словесности люблинских частных гимназий Николаю Васильевичу Крыленко не было нужды завоевывать авторитет напускной солидностью. Его уроков ждали как праздника. Не потому, что он прощал нерадивость и лень и щедро раздавал хорошие отметки. Напротив, он был строг и придирчив. Рано повзрослевший, прошедший суровую школу жизни, он и на учеников своих не смотрел как на малых детей, разговаривал с ними как с равными. И спрашивал, как с равных. Уроки его не походили на уроки в привычном смысле этого слова. То, о чем он рассказывал, нельзя было прочитать ни в одном учебнике. И главное - читал стихи. Такие, которые едва ли найдешь и в богатой библиотеке. Читал, заражая своим волнением даже равнодушных к поэзии. Вот и сейчас. - Николай Васильевич, почитайте еще! Его никто не зовет "господин учитель". В этом одном - вызов гимназическим порядкам. - Ну, пожалуйста, Николай Васильевич, хотя бы Крыленко посмотрел на часы, покачал головой: до конца перемены осталось двенадцать минут. Будет скандал... Ну ладно: семь бед - один ответ. Милый друг, я умираю Оттого, что был я честен; Но зато родному краю, Верно, буду я известен. - Кто это? - пробасил с последней парты зачарованно слушавший учителя долговязый паренек, один из самых начитанных и смышленых. - Добролюбов, - ответил Крыленко и пытливо обвел глазами класс, стараясь понять, говорит ли мальчишкам что-нибудь это имя. - Кто, кто?.. - Добролюбов. Никогда не слыхали? Класс молчал. - Хорошо, я расскажу о нем на следующем уроке. - А сейчас еще стихи! - умоляюще произнес долговязый. И хором все подхватили: - Стихи, стихи! За плотно закрытой дверью школьный коридор гудел большой переменой. Со двора доносились возбужденные голоса, цокот копыт и тарахтенье коляски по мостовой. - Ладно, вот вам стихи... Известно мне: погибель ждет Того, кто первый восстает На утеснителей народа; Судьба меня уж обрекла. Но где скажи, когда была Без жертв искуплена свобода? - Рылеев... Рылеев... - раздалось сразу несколько голосов. - Да, Рылеев, - подтвердил учитель. - Предчувствие не обмануло поэта. Он действительно погиб за край родной. Слова не разошлись с делами. - А теперь Пушкина! Это стало уже традицией. Каждый урок, чему бы ни был он посвящен, заканчивался пушкинскими стихами. - "Во глубине сибирских руд", - медленно, тревожно начал Крыленко и почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Волнение его тотчас передалось ученикам - он прочел это по их напряженным, посерьезневшим лицам, по едва раскрытым губам, беззвучно повторявшим за ним величественные и горькие строки поэта: Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье, Не пропадет ваш скорбный труд И дум высокое стремленье. |
