На гром сбежались почти все, кто мог бегать и кому было нечего делать, наверное, почти половина деревни. Все мы остановились там, где река выбиралась из тесного русла и разливалась по широкому плесу. Собрались на берегу и стали ждать, и скоро увидели сома, он плыл вверх израненным брюхом и разочаровывал – не думал, что Старый Ник так невелик. Да, к нашему всеобщему удивлению, сом оказался совсем не таким, я думал, что он по крайней мере в два раза больше, а он был не длинен, хотя и толст. Видимо, размеры увеличила его слава и размах разрушительной деятельности.

Течение вынесло сома на отмель, и он там застрял в песке. Староста Николай громко закричал, как настоящий начальник, прыгнул в воду и воткнул вилы сому под жабры. Все обрадовались.

Кто-то достал веревку, мужики спустились к реке и стали обвязывать этой веревкой хвост. Потом все впряглись в лямку и поволокли. Но Старый Ник оказался тяжел, и вытащить его на песок не получилось, так что пришлось разделить его на три неравномерные части. Этому старому и поросшему мхом негодяю отрубили голову и хвост, брюхо же разрезали вдоль, а требуху вышвырнули в воду. Хвост сказал, что зря, надо было в ней поискать, мало ли в ней чего обнаружится, вдруг самовар?

Смотреть на то, как жители деревни ломают Старого Ника, мне отчего-то не хотелось. Грамотей тоже не смотрел. Он, как мне показалось, тоже испытывал некое разочарование.

Назавтра грамотей на берег не вышел. Мужики, впечатленные судьбой Старого Ника, принесли грамотею разной еды, грамотей, конечно, сильно объелся. У него разболелся живот, и он весь день провел на гумне дома старосты в обнимку с бутылкой с горячей водой. Иногда он протяжно стонал, а иногда пел непонятные песни. Хвостов пояснил, что это так у грамотеев полагается – после какого-то дела всегда впадать в ипохондрию, отец Хвостова, который видел грамотея на ярмарке в Кологриве, говорил, что на следующий день после выступления тамошний грамотей всегда лежал под крыльцом и сильно грустил.

А на послезавтра грамотей на берег все-таки выбрался. Он шагал медленно и опять с помощью костыля, опираясь на него подмышкой и довольно часто останавливаясь, чтобы отдышаться, плюнуть на землю и избить встречный куст или сорняк. Мы с Хвостом шагали за ним чуть поодаль, ожидая, что он будет делать.

Хвостов, как некоторый знаток, уверял, что грамотеи люди весьма в поведении колоритные. Вот кологривский грамотей, бывало, как делал – поднимется утром и идет куда-нибудь с отвращением на лице. А как надоест ему идти, начинает блажить, одежду на себе рвет, плачет, поговорить хочет. Вот так отец Хвостова как-то близ Кологрива шагал по лесу, а навстречу ему как раз грамотей в печали и вывалился. Остановил грамотей хвостовского отца, спросил – отчего так в апреле березы шумят – и, не сходя с места, подарил нержавеющую застежку.

– Вот давай и мы тоже, – сказал Хвост. – Пойдем ему навстречу.

Мне этот план понравился, мы обогнали грамотея и пошагали ему навстречу, а когда до него было совсем немного, остановились и стали стоять просто так у тропы, как бы невзначай. Грамотей приблизился к нам. Про березы он не стал спрашивать, сказал, что мы похожи на свиней, и пошел дальше.

Хвост заметил, что все идет как надо, грамотей в нечеловеческом настроении, надо просто еще раз забежать невзначай вперед. Забежали. Во второй раз он смотрел на нас дольше, а потом треснул Хвоста костылем по спине, обозвал нас грязными попрошайками и даже немного погнался, пришлось убегать.

Получилось весело. Особенно когда грамотей запнулся за корень и покатился по земле, больно охая и бранясь.

Хвост сказал, что никогда не слышал такой удивительной ругани, а я подумал, что мало кто может так искусно работать словом. Поднявшись, грамотей сказал, чтобы мы не подходили к нему и не мешали, после чего снова отправился к реке. Но мы за ним все-таки проследили.