– Это вы ее так?

Мужчина молчал.

Морти постарался на совесть, сделал все, что мог. Хотя разобраться в этой кровавой мешанине было трудно. Главное – стабилизировать состояние, думал он. Стабилизировать, а дальнейшее его не касается.

Едва Майер закончил, незнакомец поднял женщину на руки и заторопился к выходу.

– Если проговоришься кому-нибудь…

– Не в первый раз.

Морти остался один. Нервы гудели – внезапное пробуждение до сих пор давало о себе знать. Он вздохнул и решил снова отправиться в постель. Однако перед тем, как подняться по лестнице, Морти Майер совершил роковую ошибку.

Он выглянул в окно.

Его гость подошел к машине и осторожно, почти с нежностью, уложил свою ношу на заднее сиденье. И тут Морти заметил какое-то движение. Он прищурился, вглядываясь. И вздрогнул, не поверив своим глазам.

На заднем сиденье находился еще один пассажир. Которому там было совсем не место. Морти машинально потянулся к телефону, но трубку так и не взял.

Кому звонить? И что он скажет?

Он зажмурился, отгоняя наваждение, потом поднялся по лестнице, залез в постель и натянул на себя одеяло. Лежал, глядя в потолок, и старался обо всем забыть.

Глава 4

Записка, оставленная Шейлой, была краткой и нежной:

Твоя навсегда.

Ш.

Она не вернулась. Скорее всего, так и провела всю ночь, глядя в окно. Лишь около пяти утра я услышал, как она выскользнула из квартиры. Это не показалось мне странным – Шейла была «жаворонком», причем до такой степени, что я часто вспоминал старый армейский рекламный ролик: «Успеешь больше до девяти утра, чем большинство людей – за весь день». С такой женщиной чувствуешь себя бездельником и за это любишь ее еще больше.

Шейла только один раз как-то упомянула в разговоре, что привыкла рано вставать, работая на ферме. Но от подробностей уклонилась, сразу замкнувшись в себе. Воспоминания о прошлом всегда были табу – существовала черта, переступать которую запрещалось. Впрочем, у меня это скорее вызывало недоумение, чем беспокойство.

Я принял душ и оделся. Потом вынул фотографию брата из ящика стола и долго ее изучал. В груди сидело странное ощущение пустоты, мысли путались и мчались по кругу, как бешеные, но основной вывод был ясен: Кену удалось выкрутиться.

Со стороны может показаться непонятным, почему я считал, что его нет в живых. Частично мной руководила старая добрая интуиция, смешанная со слепой надеждой. Я любил своего брата и хорошо знал его. Кен и в самом деле не был совершенством, он быстро вскипал и всегда лез на рожон. И он, несомненно, влип в какую-то скверную историю. Однако Кен не был убийцей, это я знал точно.

К тому же версия о смерти Кена, разделявшаяся всей семьей Клайнов, имела под собой более серьезные основания, чем просто слепая вера. Прежде всего: как мог Кен выжить, так долго находясь в бегах? Как он сумел ускользнуть от международного розыска, имея в банке всего восемьсот долларов? Зачем ему было убивать Джули? Как получилось, что он ни разу не связался с нами за все одиннадцать лет? Почему он был так взвинчен, когда в последний раз явился домой? И почему Кен сказал мне, что находится в опасности? Как жаль, что я тогда не вытянул из него подробностей!

Но самым трагическим доводом – или утешительным, как посмотреть – была кровь, найденная на месте преступления. Часть ее принадлежала Кену. Самое большое пятно его крови было в подвале, множество маленьких капель обнаружили на лестнице и у входной двери, а также на кустах во дворе дома Миллеров. Версия Клайнов сводилась к тому, что настоящий убийца Джули сначала тяжело ранил, а затем убил моего брата.