– Мы думаем, что с десяток плетей научат его держать руки подальше от чужого добра, – сказал один из солдат. – Эти ребята (он показал на халога) проходили мимо, вот мы и…

– С десяток плетей? – прервал его Гаврас. – Вор забывает плети раньше, чем его раны заживут. Тут нужно кое‑что другое, что он запомнит до конца своих дней. – Он повернулся к халога и рявкнул: – Отрубите ему руку, которой он воровал, – всю кисть, до запястья!

– Нет! Во имя милосердного Фоса – нет! – в отчаянии закричал Дукицез, вырываясь из рук стражей и падая к ногам Маврикиоса. Он дотронулся до колен Императора и поцеловал края его одежды, бормоча: – Я никогда этого не сделаю снова! Клянусь Фосом! Никогда, никогда! Милосердия, мой повелитель, умоляю вас, милосердия!

Товарищи незадачливого вора смотрели на Императора в ужасе – они хотели только слегка проучить своего вороватого приятеля, но никак не увечить его. Марк тоже был поражен жестоким решением Гавраса. Теоретически в римской армии воровство каралось смертью, но только не тогда, когда речь шла о такой жалкой сумме. Марк стоял возле мешка с картами, в которых он рылся в поисках той, которая была нужна ему.

– И вы называете это правосудием, Ваше Величество? – спросил он, прерывая завывания Дукицеза.

За исключением вора, все в императорской палатке – Маврикиос, охранники‑халога, видессианские солдаты, слуги Императора – ошеломленно уставились на римлянина, который решился оспаривать высочайшее решение. Император был холоден, как вечный снег на вершинах пиков Васпуракана.

– Командир наемников, ты забываешься. Можешь идти, мы отпускаем тебя.

Никогда прежде Маврикиос не употреблял свое царское «мы» в разговоре с трибуном, это был угрожающий знак. Но Скаурус придерживался обычаев страны, не знавшей королей, и не был с рождения приучен считать одного человека всезнающим, всемогущим и справедливым. И все же он был рад, что сумел придать своему голосу уверенность:

– Нет, Государь. Мне кажется, что я сужу более трезво, чем вы. В своем волнении и больших заботах вы позволили гневу одержать верх, когда речь зашла о делах маленьких. Отрубить руку человеку, укравшему горсть медяков, – это не справедливость.

Воздух в палатке сгустился от напряжения. Императорские слуги отшатнулись от Скауруса, как бы не желал заразиться его святотатственным правдолюбием. Халога окаменели. Видессианские солдаты и даже Дукицез молчали, а трибун ждал, что сделает с ним теперь Император.

Маврикиос медленно произнес:

– Да знаешь ли ты, что я могу с тобой сделать за эту наглость?

– Не больше, чем Авшар, я уверен.

Старший дворецкий широко раскрыл рот, глядя только на Императора. Гаврас внимательно изучал трибуна. Не спуская с него глаз, Маврикиос сказал халога:

– Возьмите этого сопливого дурня, – он указал на Дукицеза сапогом, – и всыпьте ему десять хороших плетей, а потом пусть товарищи заберут его к себе в палатку.

Дукицез бросился к Марку.

– Благодарю вас, господин, о, благодарю вас!

Он не сопротивлялся, когда халога вывели его.

– Теперь ты удовлетворен? – спросил Маврикиос.

– Да, Ваше Величество, полностью.

– Я впервые видел человека, который обрадовался плетям, – заметил Император, иронически подняв бровь. Он все еще внимательно смотрел на Скауруса. – Значит, тогда, когда ты отказался пасть передо мной ниц в Видессосе, это не было простой гордостью, не так ли?

– Гордостью? – Такая мысль не приходила в голову Марка. – Нет.

– Вот и я так подумал, – сказал Маврикиос, и в его тоне звучало уважение.