Я сидел на скамейке и думал о Карле-Хайнце Ульбрихе. Надо бы попросить Бригиту навестить его в тюрьме и отнести ему интересную книгу, бутылку хорошего бордо и свежих фруктов. Пускай она отнесет ему шахматную доску, шахматные фигуры и сборник партий между Спасским и Корчным. На Востоке играют в шахматы. Надо, чтобы она попросила Нэгельсбаха замолвить за него словечко перед своими коллегами. Отмщение за поруганную честь — автор передовицы даже не подозревал, насколько он прав.

Мне уже пора было возвращаться в палату, врач задала мне вопросы и заполнила анкету, дала необходимые пояснения и велела подписать бумагу, что я поставлен в известность относительно возможных последствий и отказываюсь от каких бы то ни было претензий. Я решил, что на этом все, но она послушала мое сердце, измерила давление и обследовала задний проход.

На следующее утро сестра сбрила мне волосы с груди, живота, в паху и даже волосы на ляжках, которые уже брили для ангиографии. Бригите на это время велели выйти, как будто эта моя нагота выставляла напоказ нечто совсем ужасное. Когда я выпрямился и посмотрел вниз, я почувствовал жалость к моему безволосому, беззащитному члену. Такую жалость, что я чуть не заплакал. Я понял, что в капельницу мне добавили успокоительное.

До лифта Бригите разрешили идти рядом. Санитар ввез меня так, что я ее видел, пока не закрылись двери. Она послала мне воздушный поцелуй.

В лифте на меня накатилась сонливость. Я еще осознавал, как из лифта меня по коридору везли в операционную и перекладывали на стол. Последнее, что я помню, — это яркий свет ламп надо мной, лица врачей в масках и шапочках, а между масками и шапочками глаза, выражения которых я не понял. Может быть, и понимать было нечего. Они принялись за работу.

21

Напоследок

Напоследок я снова съездил туда.

Почему? Я и так уже все знал, а если бы и не знал, то Шлоссплац мне бы тоже ничего не рассказала. О том, что Велькер уволил половину сотрудников и продал Сорбский кооперативный банк. Что он ликвидировал банкирский дом «Веллер и Велькер». Что его дом на Густав-Кирххофф-штрассе выставлен на продажу, а сам он куда-то уехал с детьми. Бригита считает, что на Коста-Рику и что его жена жива и ждет его там.

Я знал также, что Ульбрих ничего не сказал ни в полиции, ни в прокуратуре. Не сказал ни слова. Бригита спросила: «Ты ведь был прокурором? Неужели ты не можешь его защищать?» Я узнал, что могу получить лицензию адвоката. Отсутствие Велькера облегчает задачу защиты.

Что я искал на Шлоссплац в Шветцингене? Конец истории? Она закончилась. Больше уже не провисает ни одна нить судьбы. Но, хотя я прекрасно понимаю, что в конце истории не всегда побеждает справедливость, мне претило соглашаться с таким концом, когда Велькер отделался легким испугом, в то время как Ульбрих сидит в тюрьме, а Шулер и Самарин лежат в гробу, и снова меня мучило бессилие, невозможность что-то предпринять, что-то исправить.

Пока я не понял, что мне самому решать, воспринимать ли конец как несправедливый и неудовлетворительный и страдать от этой мысли или считать, что именно так, а не иначе, все и должно было кончиться. В любом случае это мое решение. И точно так же мертвый или арестованный Велькер, счастливый Карл-Хайнц Ульбрих и даже Шулер, продолжающий возиться с бумагами, и Самарин, продолжающий отмывать деньги, сами по себе не были бы залогом справедливости, окончательное решение оставалось за мной.