— Алло!

Я затараторил:

— Здравствуй Бренда Бренда ты меня не знаешь ты не знаешь как меня зовут но я сегодня держал твои очки в клубе… Ты попросила меня подержать очки нет я не член клуба моя кузина член Дорис Дорнс Клюгман я спросил у нее про тебя… — тут я перевел дыхание, давая ей возможность ответить, но на том конце провода царила тишина, и я продолжил: — Дорис? Это та самая девушка, которая все время читает «Войну и мир». Если Дорис читает «Войну и мир», значит опять наступило лето.

Бренда не засмеялась; она с самого начала была практичной девушкой.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Нейл Клюгман. Я держал твои очки, когда ты ныряла, помнишь?

Она ответила вопросом на вопрос — причем задала именно тот вопрос, который, на мой взгляд, приводит человека в замешательство как своей непринужденностью, так и необходимостью отвечать на него беспристрастно:

— А как ты выглядишь?

— Я… я темный.

— Негр, что ли?

— Нет, — говорю.

— Ну, а выглядишь как?

— Может, нам встретиться сегодня? Тогда сама увидишь.

— Замечательно! — засмеялась Бренда. — Но я как раз собиралась поиграть в теннис.

— А я думал — в гольф…

— В гольф я уже играла.

— Может, встретимся после тенниса?

— После тенниса я буду потная, — сказала Бренда.

Это был вовсе не отказ и не призыв зажать покрепче нос и улепетывать от нее подальше; это была констатация факта, который совершенно не беспокоил Бренду. Она просто ставила меня в известность.

— Не беда, — ответил я, втайне надеясь на то, что по моему голосу можно понять, что я занимаю нишу, которая находится где-то посередине между чопорностью и неразборчивостью. — Я могу за тобой заехать?

Она не отвечала целую минуту. Я слышал, как она бормочет, силясь припомнить: «Дорис Клюгман… Дорис Клюгман…» Наконец она сказала:

— Да. Подъезжай в Брайерпэт-Хиллз к пятнадцати минутам девятого.

— Я буду на темном… — тут я осекся и заговорил снова чуть ли не год спустя: —…на желтовато-коричневом «плимуте». Так что ты меня сразу узнаешь. А как узнать тебя? — лукаво спросил я, разразившись омерзительным хохотом.

— Я буду потная, — ответила Бренда и повесила трубку.

Я выехал из Ньюарка, миновал Ирвингтон, хитросплетение железнодорожных переездов, многочисленные будочки стрелочников, склады, стоянки подержанных автомобилей… Чем дальше от Ньюарка, тем прохладнее становился вечер — словно те шестьдесят метров, на которые пригороды возвышаются над городом, приближали человека к небу. Даже солнце здесь было больше, круглее и ниже над горизонтом, чем в Ньюарке. Вскоре я уже проезжал мимо больших лужаек, которые сами опрыскивали себя водой, мимо домов, на крылечках которых никогда не увидишь сидящих людей; в этих домах горит свет, но окна всегда закрыты, потому что те, кто живет за этими окнами, не желают смешивать свою кондиционированную, с оптимальным для их кожи уровнем влажности жизнь с жизнью улицы. Было всего восемь часов, а я не хотел приезжать на свидание раньше условленного времени, и потому колесил по улицам, названия которых пестрели именами престижных колледжей восточного побережья — похоже, еще в те времена, когда городок только закладывался, первые поселенцы уже предопределили род занятий своих потомков.

Мне сразу подумалось о тете Глэдис и дяде Максе — как они сидят сейчас на складных стульчиках в своем переулочке и радуются в сумерках каждому порыву свежего ветерка так, словно эти дуновения даруют им вечную жизнь.