— Вряд ли. Была война горячая. Теперь война холодная. Но война — все равно война.

— Холодная получше горячей, — задумчиво сказал Павел. — А мой Николай на Аляске служит. Он так и говорит: послали меня служить в бывшую Россию. Он мне такие штуки рассказывал: они там над нейтральными водами летают на дежурствах с русскими параллельными курсами, рассказывал, иногда сходятся крыло к крылу до десяти метров, хулиганство, конечно, но и американские пилоты и русские — ребята веселые. Они видят друг друга в подробностях, улыбаются и приветствуют. А самолеты у русских называются Ту-4. Колька говорит, машина один к одному В-29, классная машина.

— А ты никогда не хотел приехать в Тунизию?

— Нет. Не приходило в голову.

— А я ощущаю Тунизию как бы второй Родиной. Та частичка России, что там была, — наша эскадра, наш кадетский корпус в форте Джебель-Кебир, моя любовь к тебе — навечно в моей душе. Я иногда думаю: наверное, вернусь туда умирать.

— Бог с тобой, зачем с этим спешить!

— Спешить не спешить, а все равно всем придется. Там умерла моя названная сестра Ульяна. Она вышла замуж за вождя туарегского племени, а потом погибла, спасая в реке девчушку-рабыню. Знаешь, в пустыне есть сухие русла рек — вади, весной они очень многоводные и текут с бешеной скоростью. Девочка играла на берегу и упала в вади, Уля бросилась за ней, успела выбросить девочку, а сама попала в водоворот, ударилась головой о карниз высокого берега — и все. Там, в Бизерте, сейчас храм Александра Невского и Андреевский флаг, тот, что спускали на твоих глазах. А в столице, в Тунисе, пока нет нашего храма, надо бы построить. А ты чувствуешь Америку своей Родиной?

— Конечно, нет. Я ведь приехал в Америку на тридцать девятом году жизни, а сорок лет — самый тревожный возраст для мужчин. Вот и я приживался на новом месте тяжело. Много в те годы свалилось на меня всякого. Сначала чуть семью не бросил. Потом чуть не спился. Потом чуть не погиб. Длинная история и скучная, как насморк. Пошел работать к Сикорскому, многие наши шли к нему.

— А ты его хорошо знаешь?

— Хорошо никто никого не знает, а вот давно — это точно. Мы с Игорем Ивановичем в Санкт-Петербургском кадетском морском корпусе вместе учились — с девятьсот третьего по девятьсот шестой годы. Потом он, не доучившись, ушел на гражданку изобретать самолеты, а я окончил корпус и начал службу царю и Отечеству.

— Вы ровесники?

— Нет, я с восемьдесят седьмого, а он с восемьдесят девятого года.

— Человек он на весь мир знаменитый, — сказала Мария. — Значит, русских привечал?

— Еще как привечал и до сих пор привечает.

— А чего ты от него ушел?

— С гениями работать непросто.

— Он тебя притеснял?

— Ни-ни, ни Боже мой! Но рядом с ним я невольно чувствовал свою недостаточность. Сначала у меня все шло хорошо. Мы работали на острове Лонг-Айленд, на ферме одного из русских летчиков. Вообще в компанию первых пайщиков собрались все русские. Работали под дырявым навесом. Чертили в углу курятника. Многие из материалов для постройки самолета брали с соседней свалки. Эта свалка была для нас настоящим островом сокровищ. Но зато вся наша компания называлась так громко, что аж искрило при произношении: «Сикорский Аэроинжиниринг Корпорейшн». А было нас вместе с Игорем Ивановичем пятнадцать человек, и работали мы бесплатно — платить было нечем. Американцы толпами приходили посмотреть на сумасшедших русских, которые работают по четырнадцать часов в сутки бесплатно, — для Америки это было невиданное чудо.