Он снижает голос до шепота, и многозначительно прищуривается.

— Я, конечно, не собираюсь лезть в твои дела, Тальбо, но тебе все же невредно знать, что этот Луи де Гренан — известный гомик. И притом, можно сказать, продажный гомик: спит с одном из владельцев замка, в надежде заполучить обратно владения своих предков. Я не спрашиваю тебя о характере ваших отношений, ты же меня знаешь, я вообще нем, как могила, но в наших местах новости распространяются со скоростью света, а уж сплетни и подавно. Я воздержусь от вмешательства в твою личную жизнь, но как истинный ротарианец считаю своим долгом предостеречь тебя. Даже не представляю, что ты можешь делать в этом приюте гомиков…

— Провожу налоговую проверку.

Он застывает, поперхнувшись своим ядом, краснеет и приносит мне извинения за свой промах. Я великодушно прощаю его и говорю: «До скорого!», но он удерживает меня, и его лицо с невероятной быстротой меняет цвет с красного на мертвенно-бледный.

— Погоди-ка… Неужели твой коллега Мартинес проводил эту проверку вместе с тобой? Неужели он загремел в больницу, приехав отсюда?

Я молчу, и это молчание красноречивее любого ответа.

— Остерегись, Тальбо! Ты меня знаешь, я не из пугливых. Но я врач широкого профиля, и я никогда еще такого не видел. Вдова Мартинеса потребовала сделать вскрытие, чтобы предъявить результаты страховой компании: она надеялась на врачебную ошибку, на внутрибольничную инфекцию, в общем, на что-то такое, в чем можно было бы обвинить реаниматологов… Я только что из больницы, ознакомился с протоколом вскрытия. Ты не поверишь: у него был поражен буквально весь организм.

— То есть?

— Инфаркт, газовая эмболия, внутреннее кровотечение, перитонит, разрыв аневризмы. Ты понимаешь? Это не просто цепная реакция, это целый букет одновременных патологий. В точности, как у юного педика там, в комнате наверху. Общее поражение организма, без всяких клинических симптомов. Надеюсь, я не сообщу тебе ничего нового, если скажу, что здесь, у нас, это называется сверхпорчей. Так что поберегись, Тальбо…

Стараясь не принимать всерьез его слова, я начинаю говорить что-то о случайных совпадениях, о суеверии…

— Да-да, я и сам обеими ногами стою на земле, — прерывает он. — Я ведь, как и ты, не местный, а, значит, вполне нормален. Но когда едешь в черную Африку, то делаешь прививку от желтой лихорадки. И это не суеверие, а обыкновенное благоразумие.

Он вынимает из саквояжа головку чеснока, сует ее в мой карман, советует менять раз в два дня, и торопливо спускается по лестнице. Морис Пикар тотчас оказывается рядом со мной.

— Не слушайте вы эту бредятину! Можете выбросить его «лекарство» к чертям собачьим, от астрала оно вас не защитит.

Вытащив головку чеснока у меня из кармана, он отворяет окно и швыряет ее в парк. Я его не останавливаю, меня сразило наповал то, что поведал доктор.

— Джонатан заставил меня вызвать этого коновала — до сих пор мы всегда лечились сами гомеопатией и цветами Баха, но сейчас он совсем свихнулся — из-за вас. Это в нем английская кровь взыграла, понимаете? Он неразрывно связан с вибрациями Столетней войны, а вы уже двое суток как будоражите их вовсю.

Пытаясь обратить дело в шутку, я заявляю ему, что моя компетенция в качестве чиновника министерства финансов отнюдь не распространяется на древнюю историю Франции. Он не реагирует. Он попросту ничего не слышит, только пристально смотрит мне в глаза или, вернее, глядит сквозь меня. Потом спрашивает:

— Узнаете его?

И указывает на висящий у него за спиной ветхий гобелен с изображением монаха, тот самый, что привлек мое внимание позавчера вечером.

— Это аббат Мерлем, исповедник Изабо. Он безмерно счастлив тем, что вы побывали в Центральном архиве и узнали его имя.