Тетка Соломонида Сергѣевна, видя племянника скучающимъ и огрызающимся на ея слова, изощрялась, какъ-бы ей угодить ему своей стряпней, для чего къ завтраку сварила ему въ маслѣ съ солеными огурцами и груздями утенка въ горшкѣ, но Самоплясовъ даже за столъ не сѣлъ.

— Одинъ… Одинъ я… Ну, какъ я буду одинъ ѣсть? Припрячьте это къ обѣду. Припрячьте и потомъ разогрѣйте. Можетъ быть, къ обѣду-то кто-нибудь и зайдетъ… — говорилъ онъ ей.

«А что Колодкинъ?» — мелькнуло у Самоплясова въ головѣ.

Онъ накинулъ на себя пальто, взялъ шапку и отправился въ пріемный покой навѣстить Колодкина.

Колодкинъ пришелъ ужъ въ себя. Галлюцинацій больше не было. Водки онъ больше не просилъ, но и аппетитъ у него не являлся, не взирая на прописанную ему докторомъ хинную настойку. Колодкинъ лежалъ уже въ крахмальной повязкѣ на сломанной ногѣ. Онъ сильно похудѣлъ, осунулся, былъ блѣденъ, на когда-то бритомъ его лицѣ отросла сѣдая щетина, обыкновенью выпученные глаза ввалились.

Самоплясовъ подсѣлъ на табуретъ къ кровати Колодкина и сказалъ ему:

— Экъ тебя угораздило! Всю обѣдню ты мнѣ испортилъ своимъ запоемъ. И чего ты, лѣшій, полѣзъ на крышу!

Колодкинъ спокойно отвѣчалъ:

— Отъ нихъ полѣзъ-съ. Конечно, отъ нихъ не скроешься, вездѣ найдутъ, но все-таки душа-то думаетъ спастись — вотъ я и полѣзъ отъ нихъ прятаться.

— Да отъ кого отъ нихъ-то? — спросилъ Самоплясовъ.

— А вотъ отъ этихъ самыхъ… отъ неѵмытыхъ. Вѣдь они когда еще начали мнѣ показываться и тащить меня! Шепчутъ и тащутъ… Красные… черные… Другіе не видятъ ихъ, а я вижу… Я испорченъ… Ну, да не будемъ объ нихъ говорить, не будемъ… Боюсь я ихъ.

— Врешь ты все, — полушутливо, полусерьезно проговорилъ Самоплясовъ. — Нешто можно чертей видѣть! Вамъ нельзя видѣть — вы не испорчены… А я вижу… Шепчутъ и тащутъ къ себѣ… Да ну ихъ! Ну ихъ! Боюсь…

Колодкинъ вздрогнулъ и закрылъ глаза.

— Вылежится онъ? Что докторъ говоритъ? — спросилъ Самоплясовъ фельдшера Христофорова, уходя изъ пріемнаго покоя.

— Вылежится, но не скоро. Сложный переломъ съ разрывомъ мягкихъ частей, да и обѣ берцовыя кости сломаны, — отвѣчалъ фельдшеръ. Послѣзавтра доктора ждемъ.

— А я, Герасимъ Ермолаичъ, послѣзавтра думаю совсѣмъ уѣзжать отсюда, — сказалъ ему

Самоплясовъ уже въ сѣняхъ, гдѣ надѣвалъ калоши.

— Что такъ? Что мало пожили?

— Да скучно… Надоѣло… Образованные люди, съ кѣмъ я компанію вожу, каждый день своими дѣлами заняты, а такъ кругомъ все сѣрое невѣжество. Я ужъ отвыкъ отъ этого.

Когда Самоплясовъ вернулся изъ пріемнаго покоя домой, ему сдѣлалось еще скучнѣе, еще тоскливѣе. Отъ скуки онъ сталъ чистить ружья, но и прочищать дулы ему тотчасъ-же надоѣло.

— Надо ѣхать… Надо завтра-же ѣхать въ Петербургъ. Рѣшительно здѣсь дѣлать нечего. Баринъ Холмогоровъ и Колодкинъ всіо обѣдню испортили мнѣ. Завтра, завтра… Нечего откладывать. А сегодня прощусь съ знакомыми.

Онъ сложилъ одно прочищенное ружье въ футляръ, а другое непрочищенное отложилъ отдѣльно.

«Поѣду сейчасъ къ доктору прощаться и подарю ему его на память, — думалъ онъ.

— Тетенька! Вы что тамъ около печки возитесь? — сказалъ онъ теткѣ. — Бросьте, если это для меня. Я раньше какъ вечеромъ ѣсть не буду. Не могу. Никакого аппетита. У меня какъ колъ какой-нибудь въ желудкѣ вбитъ.