— Всего-то? — удивился Мышкин. — Так это же почти задаром.

Гоша Мозговой уже понял, что сунулся не по чину. В коренастом громиле с бельмом на левом глазу и со свернутым набок шнобелем он угадал опытного ходока, но отступать было поздно.

— Можем поторговаться, — заметил нагло. — На сумме не настаиваю.

— Счас поторгуемся, — ответил Мышкин и без резкого взмаха двинул ему кулаком в ухо. Удар был столь силен, что громоздкий Мозговой кувыркался по воздуху метров пять, пока не врубился семипудовой тушей в прилавок с овощами. Там Мышкин его настиг и охаживал сапогами еще минут пять на потеху гуляющей по базару публике. К концу экзекуции от начинающего рэкетира осталась одна наколка да синий, раздувшийся пузырь вместо молодецкой рожи.

За это время бабка Тарасовна привела сержанта Федю-ню, справедливого опекуна над всей здешней торговлей.

Сержант нес под мышкой полиэтиленовый пакет с подаренным Тарасовной гостинцем.

— Как же понимать? — строго обратился сержант к ворочающемуся под прилавком рэкетиру. — Только вышел на свободу и сразу за старое? Что ж, парень, будем оформлять как рецидив.

Гоша сплюнул на землю выбитые зубы и что-то невнятно промычал в свое оправдание.

Двое мужиков-доброхотов помогли сержанту отнести окровавленного богатыря в отделение.

Разумеется, платить бабке Тарасовне все равно пришлось, и не ей одной, но это уже другая история…

Бабка Тарасовна до встречи с сожителем Мышкиным три раза побывала замужем, и от каждого брака у нее осталось по сыночку. Двое старших, Иван и Захар, давно обустроились со своими семьями, мать редко навещали, а младшенький, Егорушка, жил при ней. Уродился непутевый, ущербный, про таких говорят, пыльным мешком трахнутый. Как с ним ни бились, до восемнадцати лет доллара от немецкой марки не мог отличить. Да и было в кого. Батяня его, Петр Игоревич, прожил с Тарасовной около пяти лет и за это время копейки в дом не принес, того, что зарабатывал на оборонке, хватало разве что на собачье пропитание, зато гонору в нем было хоть отбавляй. С законной супругой разговаривал сквозь зубы, презирал за самогон. А для кого она старалась? Ладно бы на своей оборонке достиг высоких степеней, так и того не было. Изображал ученого, а до седых волос все ходил в старших сотрудниках на двухстах целковых. Никчемно жил и погиб соответственно. Какая-то в институте авария случилась, он первый полез починять, его током и скосило. От солидного, крутолобого пузана ооталась черная обгорелая головешка. На похоронах произносили торжественные хвалебные речи: герой, бескорыстный труженик и прочее — у Тарасовны от умиления слеза выкатилась, ну-ка, думала, пожалуй, не меньше пяти тыщ отвалят откупного! Накося, отвалили! Помыкалась по высоким кабинетам, до самого директора дошла, и везде на нее глядели, будто за милостыней явилась. Еле-еле на детей выбила бесплатные путевки в Кисловодск, на воды. И тут опять насмешка: зачем, спрашивается, ее парням в Кисловодск, чего лечить? Что ж, поганые были времена, над людьми глумились по-всякому…

Егорка — весь в отца. Сызмалу, бывало, обложится журналами, уткнется в них носом — и жрать не дозовешься. Другие дети в соответствии с возрастом — мяч пинают, с девочками по углам тискаются, шалят кто как умеет, а для Егорушки одна утеха — паяльником в радио залезть. И старшие братья, смелые, оборотистые, хваткие, для него не пример, и материны упреки — не в урок. Так и рос дичком в родной семье.

Но надо признаться, больше других Тарасовна младшенького жалела — за речи затейливые, за тайное упрямство, за ясные очи. Знала, Иван с Захаром при любой погоде устоят, от нее переняли волю к процветанию, а бедного Егорушку любой злодей походя переломит пополам: хрупок, горд, беззащитен. После школы начал в институт, в Москву собираться, ну это уж вовсе смешно.