Анна Иогановна сидела тут же. Как сидела. Она то вскакивала, принимаясь нервно расхаживать по комнате, чем изрядно отвлекала, то без сил падала в кресло, требуя воды, успокоительных капель и масла от мигрени. Но стоило подать искомое, как вновь вскакивала.

Тадеуш Вельяминович, барон Козелкович, напротив, проявлял исключительную сдержанность.

Он был хмур. И тоже волновался, но то ли не умел проявлять чувств, то ли не желал делать этого в присутствии посторонних.

Дворня старалась быть незаметною, но Ежи чувствовал и любопытство их, и жалость.

— Девочка моя… — в очередной раз всхлипнула Анна Иогановна, прижимая к высокому лбу ладонь. — Что с ней…

— Жива, — хмуро заметил господин того характерно-лощеного вида, который заставлял Ежи нервничать и остро ощущать свою въевшуюся в кровь провинциальность. Господин представился Никитой Дурбиным и был он целителем, притом, судя по окружавшему его пузырю силы, весьма неплохим.

Он вытащил из кошеля хрустальную слезу на нити.

— Она жива… так уж вышло, что я вынужден постоянно следить за состоянием девочки, — господин Дурбин покосился на барона, и тот кивнул, дозволяя говорить.

— При чем здесь это!? — взметнулась Анна Иогановна.

— Аннушка, им надо все знать, — барон возразил мягко. — Лилечка больна… и боюсь…

Он вздохнул, махнул рукой, не находя в себе сил произнести то, с чем в мыслях давно смирился.

— Неправда!

— Аннушка, тебе пора отдохнуть. Приляг. Выпей снотворного. А как проснешься, то все и будет хорошо, ладно? — Тадеуш Вельяминович произнес это ласково, однако возражать мужу баронесса не посмела, пусть и удалилась с видом до крайности раздраженным. Лишь когда за нею закрылась дверь, Козелкович продолжил:

— Лилечка уродилась слабенькой. Мы-то сперва и не чаяли… Аннушка и сама-то не больно здорова. Едва-едва отошла. Других деток Боги не шлют, хотя я и… жертвовал, да… возможно, после? Или в Лилечке дело…

— Что с нею? — Ежи пытался определить по ауре, но та, стоило коснуться ее, пусть и осторожно, истаивала, словно первый снег под солнцем.

— Регрессия энергетических каналов, — это было произнесено снисходительно, явно с надеждою, что собеседник — а Ежи чувствовал, что не нравился столичному целителю не меньше, чем целитель ему — станет задавать вопросы.

Не стал.

Только глянул искоса, отметивши, что парик на господине Дурбине был, пусть и отменного качества, но все же изрядно ношеный. Как и бархатный камзол польского фасону, украшенный двумя рядами золоченых пуговиц. Кое-где позолота поистерлась, выставляя обыкновенное медное нутро.

И чулки его вовсе не так уж белы.

Иллюзия?

А вот банты на них, украшенные капельками жемчужин, вполне настоящие. Как и туфли с квадратными носами и квадратными же пряжками. На пряжках тоже камушки поблескивали, но навряд ли драгоценные.

— Мне жаль, — Ежи присел рядом с плюшевым медведем, которого от кукол отличала какая-то слишком уж выраженная потрепанность. Шерсть свалялась, местами блестела. Один глаз потерялся и был заменен пуговицей.

— Мы пытались замедлить процесс. Была надежда, что ведьмы возьмутся помочь, но…

Барон развел руками.

— Сказали, слишком поздно, что… и так повезло… ей девять, а выглядит совсем крохой.

— Она живет, используя энергию амулета, — счел нужным пояснить Дурбин, касаясь края кружевного манжета.

Сердце закололо недоброе предчувствие.

— И… как часто его приходится заряжать? — Ежи все-таки решился взять медведя в руки.