— Во как! — всё же расхохотался Квасницкий. — Значит, есть расчёт?

— Это чего?

— При нормальном раскладе и тебе место в саркофаге сгондобит Верунька, — прыснул тот.

— Ты не кипятись, — всерьёз нахмурился приятель. — Тебе дело, а ты…

— Вот я к тебе как раз и с делом, — погладил пальчиком голую грудь товарища Квасницкий и пригубил рюмочку. — Надел бы портки, а то прямо глаз некуда положить.

— Стесняешься?

— Разговор серьёзный ждёт.

— А у тебя другие бывают?

— Жизнь заставляет всё время клыками грызть.

— А мне не к спеху, — рассерчал Жмотов, во хмелю он становился несговорчив. — Мне до вечера ещё дурака валять. Давай, выкладывай свои секреты.

— Считаешь, что готов?

— А я всегда, как хороший солдат, — захохотал тот. — В бой трубят, а у него живот поносом скрутило.

— Ну что ж, вижу — бодро держишься. — Квасницкий поднялся, заходил по комнате, кивнул со значением на дверцу за шкафом. — Гарантируешь?

— Без намёков, — повёл бровями Жмотов. — Порода не позволяет шпионить.

— Ну, ну, — отошёл всё же подальше к окну Квасницкий. — Шекспир предупреждал: женщине доверять — утром можно не проснуться.

— С кем ни попадя спать не следует, — буркнул Жмотов и ещё рюмочку хлебнул.

— Значит, так?

Жмотов только на стол склонился и голову рукой подпёр, как послушный школьник:

— Толкуй, а то в сон вгонишь.

— Тогда… с чего бы начать?

— С начала, — сомкнул веки Жмотов, но так натурально, что, испугавшись, Квасницкий перестал дурачиться и отчаянно пальнул:

— Есть шанс вляпаться в дерьмо!

— О! Как это не по-вашему, Игорёк, как не аристократично…

— В паскудную историю мы уже вляпались, мой дружок, теперь нам грозит новое счастье.

Жмотов лишь ресницами дрогнул, тычась носом в ладошку.

«Ему сейчас, конечно, на всё накласть, а через десять — пятнадцать минут он совсем никакой будет, — с тоской подумалось Квасницкому, но другая мысль подтачивала: — А может, так оно и лучше? Он всё успеет услышать, многое запомнит, главное поймёт, и это останется в его памяти навсегда. О прочем пусть сам кумекает. Если трезвым был, вспомнил бы о таких химерах, как совесть, о других высоких материях. А так — и мне, и ему легче…» Сия перспектива вписывалась в его расчёт. И он ударил в лоб:

— Дело контриков, которое тебе и Минину поручили, гнилое.

Жмотов приоткрыл один глаз, впился им в говорящего.

— На нём, скорее всего, Подымайко и погорел.

У Жмотова вспыхнуло интересом второе око.

— Это версия…

Жмотов обмяк, хмыкнув.

— Но версия рабочая! Она процентов на девяносто пять потянет. А этот урод! — Квасницкий хлопнул ладошкой по столу так, что фарфоровые чашечки в итальянском шкапчике Веры Павловны жалобно задребезжали. — Наш бестолковый баран мне это дело навязывал! Представляешь?

— Игорёчек, — откинулся на спинку стула Жмотов, млея и улыбаясь. — Но так сразу о родственнике!.. Даже мне… Зачем же?

Он изобразил осуждение и закачал головой:

— Ох, ох, ох! Разве можно так о начальстве и тем более за глаза…

— Замолчи! Тебе б только посмеяться! А он меня в это дерьмо хотел упечь.