Все это я к тому говорю, что со мною случилось довольно странное происшествие, которое я должен рассказать вам.

Не думайте, однако ж, чтоб я был влюблен: если б это было, я не стал бы утруждать вас своим рассказом, потому что это старая, избитая сказка, которую вы прочтете в любом французском романе. Обстоятельство, которое хочу я вам передать, представляет довольно интересный психологический факт; тут дело идет о том, живой ли я человек или мертвый, способен или не способен, что, по-моему, совершенно одно и то же. Судите сами.

Не далее как третьего дня вечером сидели мы за чаем. Крошин был не в духе: он поссорился с своим управляющим и целый вечер или молчал, или произносил такие слова, которые не обозначены даже в печатных русских лексиконах. Марья Ивановна долго крепилась и не говорила ни слова; наконец терпение ее лопнуло.

— Да помилуй, Игнатий Кузьмич, — сказала она, — что это ты, батюшка, только и знаешь, день-деньской слоняешься из угла в угол да ворчишь?

— Ворчу… ворчу, — бормотал Игнатий Кузьмич, — ну, хочу ворчать, за дело ворчу… ты что́ понимаешь?.. волос долог… знаешь… а туда же суется баба… я его вот как…

При этом Игнатий Кузьмич плюнул на ладонь левой руки, ударил по ней кулаком и показал на открытое окно.

— Да помилуйте, что ж он такого сделал?..

— Сделал, сделал… а за что я ему деньги-то плачу, за что я его, подлеца, хлебом-то кормлю? за что? Да какой же я после этого господин? разве я не властен у себя в доме? То-то, баба… волос долог, знаешь?.. а ведь тоже лезет: что ж он такого сделал?.. сделал!.. да вот ничего не сделал, а тунеядца и блудного в доме у себя не потерплю… Марья Ивановна не возражала.

— Ты знай свой чулок… ты баба, наседка, тебе вмешиваться в эти дела не след… Ты что́? баба, дрянь… волос долог… знаешь? а еще суется… Вот он, — продолжал Крошин, указывая на меня, — может быть судьею в таком деле: он мужчина; уж это пол такой, пользу отечеству приносит… а ты? То-то, вам позволь… волос долог… знаешь?

Игнатий Кузьмич в волнении ходил по комнате.

— Ну, скажи хоть ты, — обратился он ко мне, — ну, ты тоже мужчина… Ну, позволил ли бы ты своему холопу ослушиваться твоих приказаний?.. Ну, скажи!.. Ведь я его хлебом кормлю!.. ведь вот ты и вольный человек, а все-таки я тебя нанял, так ты и мой; говорю: учи арифметике — арифметике и учи, грамматике — так грамматике, а не какой-нибудь там математике… Покуда у меня — ты мой, за то я плачу, я деньги плачу, а не щепки тебе, и когда грамматике, так грамматика и должна быть… А то вот ты, баба, наседка, суешься… ты знай свой чулок… волос-то долог, эй, долог, да ум-то… знаешь?..

В таком духе и тоне была речь Крошина в продолжение всего вечера, — отрывистая, но многознаменательная и полная глубокой, ему свойственной философии.

Было довольно поздно, когда я пошел после чая в сад. Погода была чудесная; солнце давно уже село; какой-то мягкий полусвет разливался на окружающие предметы; тишина была невозмутимая: только изредка раздавался вдалеке крик болотного дергача, да немолчно жужжал и стрекотал в густой траве предвестник вёдра, ночной кузнечик. Я сел на дерновую скамейку и закурил сигару; не знаю, влияние ли тихого летнего вечера или какая другая причина, но никогда не бывало мне так хорошо, так спокойно, как в эту минуту: передо мной тянулся луг, а за ним синело озеро, все обрамленное густым сосновым лесом. Я еще с детства симпатизировал с нашею сельскою природою, хотя и нет ничего в ней такого, чем бы особенно можно было похвалиться. Это вечно серое, вечно дождливое небо, эти необозримые, бог весть куда тянущиеся болота, эти более желтые, нежели зеленые луга — скорее наполняют душу тоскою, нежели изумляют и радуют ее.