— И вы… устроились, Андреи Павлыч?

— Да; по крайней мере, я старался…

— Верно, вы много старались, что так блистательно успели в этом?.. и вы довольны собою?..

— Кто же вам говорит, Татьяна Игнатьевна, что я доволен своим положением? зачем приписывать мне мысли, которых я никогда не имел? И не доволен, да будь доволен… что ж с этим делать!

— Да, в самом деле, делать нечего… Ну, и односторонность-то эта — кто же в ней-то виноват, Андрей Павлыч?

— Ах, боже мой! да как же мне объяснить вам? это так уж есть, это в воздухе…

— Следовательно, уж и помочь этому нельзя, стало быть, нечего и говорить об этом? Так, что ли, Андрей Павлыч?

Он задумался и долго не отвечал мне.

— Да что ж делать, что предпринять мне! Научите меня, Татьяна Игнатьевна, если можете! Чем же виноват я, что беспрестанно ускользает от меня эта середина, которой я добиваюсь? что ж делать, если нет другого выхода: или быть вечным юношей или преждевременным стариком, или сжечь и разрушить, или оледенить и заморозить все…

И он сказал это с видом такого глубокого отчаяния, что слышно было в звуках его голоса, как тяготило его самого это безвыходное противоречие; но я как-то зла была в эту минуту, я чувствовала потребность вылить наружу всю желчь, которая мало-помалу накоплялась в сердце моем.

— Итак, решительно нет для вас никакого спасения, Андрей Павлыч? — сказала я.

— Нет, решительно нет; по крайней мере, я не вижу, — отвечал он более спокойным тоном, — это необходимо, и я должен покориться закону необходимости.

— Необходимость? И, полноте, Андрей Павлыч! может быть, на вашем языке это так зовется, а попросту-то знаете ли, как называется подобный закон?

— Позвольте узнать, — сказал он, насмешливо улыбнувшись.

— Да… просто, трусостью…

— Что ж, коли хотите, я с вами не совсем несогласен…

— А! вот как!..

— Да; потому что дело не в слове, а в понятии, которое оно выражает.

— Стало быть, вы просто трус, Андреи Павлыч?

Он смутился; но это смущение было так мгновенно и так быстро уступило место самому твердому спокойствию, что нужно было вглядываться в его лицо с таким напряженным вниманием, с каким я вглядывалась, чтоб заметить эту краску, которая на одну минуту показалась и скрылась на щеках его…

— Коли хотите, — сказал он, — есть разница между обыкновенным трусом и человеком нравственно обессиленным вследствие горестного сознания невозможности… и даже неразумности борьбы с необходимостью… Впрочем, если вам непременно угодно, чтоб я был трусом, я и на это согласен.

— Итак, все кончено между нами, Андрей Павлыч, и мне нужно будет выйти замуж за Гурова?

— Ах, боже мой! право, я не знаю! Как же я могу что-нибудь сказать вам за или против…

— Да нет, скажите… мне нужно… Чего же ждать? чего жалеть?.. уж лучше разом… кончимте разом, Андрей Павлыч! Это последняя моя просьба; вы будете спокойны, я не стану вам больше надоедать…

И я чувствовала потребность выйти из этого тягостного положения, разрешить хоть чем-нибудь эту неизвестность, а вместе с тем желала отдалить приближение роковой минуты и как смерти ждала и страшилась его ответа.

— Ах, чего вы от меня требуете, Татьяна Игнатьевна! — сказал он спустя несколько секунд, — в свою очередь, спрошу я у вас, неужели вы из всех моих разговоров ничего не поняли? неужели ваше чувство так закрыло глаза вашему рассудку, что вы не видите, что меня мучит, какой червь гложет мое сердце?.