— Смейтесь, смейтесь, — сказал он наконец, — смейтесь, холодный человек! Вы не знаете, что такое любовь; вы не знаете, какая страшная ревность жжет мою внутренность… О, я несчастнейший человек в мире!

— Так вам очень жалко поделиться своею игрушкою, милый ребенок? вам непременно хочется одному переливать свою душу?.. Успокойтесь, никто не будет вам препятствовать! Я и не думал никогда пользоваться вашею беззащитностью; спите же спокойно, никто не притронется к вашей собственности, рвите ее, буйствуйте над нею, сколько душе вашей угодно: всякий знает, что она ваше достояние, и никто не может требовать от вас отчета!

Когда я сказал это, он как будто весь переродился; в глазах его блеснула животненная радость; он все забыл, забыл и нелюбовь к нему Тани, и оскорбительный тон, с которым я сказал последние слова свои; на лице его мгновенно исчезла вся прежняя озабоченность, пропали следы искусственного отчаяния, и все поглотилось одним чувством — чувством зверя, добившегося наконец любимого куска, на который давно уже скалил он зубы, но который долго у него оспоривали.

— Так вы отказываетесь? — сказал он, задыхаясь от радости.

— Ах, отказываюсь, отказываюсь! оставьте меня; мне спать пора!

— За что же вы на меня сердитесь, Андрей Павлыч?

— Я на вас сержусь? из чего же вы это заключаете?

— Да из того, что вы не хотите быть моим другом, не хотите говорить со мною…

— Послушайте, Николай Григорьич, да почему же вы думаете, что я непременно должен быть вашим другом? ведь у нас совершенно различные понятия: вы любите собственность, вы хотите исключительного права обладания принадлежащею вам вещью; вы не спрашиваете у Тани, хочет ли она быть вашею подругою; вам только бы другие не обладали ею, а до того, любит ли она вас, будет ли она счастлива, — вам и дела нет!.. Да, вы грубее, нежели самый грубый материалист!

— Помилуйте, Андрей Павлыч! да как же она будет любить другого? да что же я-то? с чем же я-то останусь?

— Кто же оспоривает ваши права, кто же запрещает ей любить вас, кто отнимает ее у вас… Впрочем, что об этом говорить! это слишком длинная и сложная материя, а теперь скоро полночь, пора спать…

И я стал уж раздеваться, но он все еще не уходил.

— Так вы точно отказываетесь, Андрей Павлыч? — сказал он.

— Да я ведь сказал уж вам, что отказываюсь: оставьте же меня, мне пора спать!

— И вы уедете?

— Уеду, уеду, вот только пусть кончится срок кондициям, уеду; наслаждайтесь одни, не буду мешать вам.

— Ну, а ей… я могу сказать, что вы просите ее забыть…

— Да, можете, только при мне, а до тех пор ни слова… Слышите, Николай Григорьич, я сам хочу быть свидетелем вашего объяснения… вы обещаете ничего не говорить до тех пор?

— Честное слово.

— Смотрите же, сдержите свое обещание, а не то я не сдержу своего — скажу, что все это неправда, что я из сожаления к вам отказался от любви ее.

— Благодарю, благодарю вас, благороднейший человек!

— Не стоит, право, не стоит.

И я уже лежал в постели и хотел гасить свечу.

— Покойной ночи, Николай Григорьич, — сказал я.

— Ах, да, я и забыл, что вам пора почивать…

— Ну, почивать не почивать, а спать действительно время, да и вам, я думаю, хочется.

— О нет, мне не до сна… прощайте, Андрей Павлыч!

— Прощайте, прощайте! Да будете молиться богу, так не забудьте меня…

— Не забуду, не забуду; приятного сна, Андрей Павлыч! И он ушел.