– А вы хоть чуть-чуть помните Болота? – снова спросила Сотур.

Сэлло покачала головой, а я, сам себе удивляясь, вдруг заявил:

– Иногда, по-моему, я кое-что вспоминаю.

– А какие они?

И я, чувствуя себя полным дураком, принялся рассказывать ей о своем простеньком детском видении.

– Там повсюду вода и тростники… Тростники тоже растут в воде, и из них возникают такие маленькие острова… А вдалеке виднеется красивый голубой холм… Может даже, вот этот, на котором мы сейчас стоим.

– Ну что ты говоришь, Гэв! Ты же тогда совсем маленьким был, – сказала Сэл, и в голосе ее едва слышно прозвучало предостережение. – Мне, наверно, уже года три было, и то я ничего не помню.

– Не помнишь даже, как вас украли? – Сотур была явно разочарована. – Это было бы так интересно!

– Я помню себя только уже в Аркаманте, Сотур-йо, – мягко сказала Сэл, и в голосе ее прозвучала улыбка.

Мы устроили настоящий пир, расположившись на тонкой сухой траве, покрывавшей вершину холма, и ели, глядя на великолепный закат, в котором нестерпимым блеском отражались воды далекого океана. Мы долго сидели так и никак не могли наговориться, и беседа текла столь же легко и непринужденно, как в прежние, счастливые деньки этого долгого лета. Малыши в итоге уснули. И Сэлло тоже задремала, положив голову мне на колени. Рис принесла одеяло, и я бережно укрыл им сестру. На небе замигали первые звезды. Деревенский мальчик Коуми, весь вечер просидевший в отдалении и слегка отвернувшись от нас, вдруг запел. Сперва я даже не понял, что это пение, – звук был такой тонкий, странный и печальный, что больше походил на то дрожание в воздухе, какое долго еще сохраняется после того, как ударишь в колокол. Это странное пение становилось то громче, то затихало…

– Спой еще, Коуми, – прошептала Сотур, когда он умолк. – Ну, пожалуйста!

Коуми так долго молчал, что мы уж решили больше к нему не приставать, ибо петь он все равно ни за что больше не будет. Затем тот же слабый, дрожащий, нежный звук возник снова. Голос Коуми точно прял тончайшую музыкальную нить, невнятные обертоны которой уловить порой было почти невозможно. Мелодия была невыразимо печальной, но в то же время странно безмятежной, лишенной тревоги. А когда эти звуки опять замерли вдали, мы еще долго прислушивались, мечтая, чтобы они вновь к нам вернулись.

Теперь на широкой вершине холма воцарилось полное безмолвие. Блеск звезд стал ярче той, почти померкшей сине-бронзовой полосы, что еще светилась где-то далеко внизу, на западе.

Ослица – или лошак? – вдруг принялась топать ногами и так забавно фыркать, что мы засмеялись; потом мы еще немного поговорили вполголоса, а потом легли спать.

В первый же вечер она повела нас на холм, к выстроенному нами Сентасу, и мы испытали настоящее потрясение, увидев там одни руины. Мы были прямо-таки убиты горем. Еще бы! Ров заплыл илом во время зимних дождей, насыпь за частоколом совсем расползлась, сам же частокол в некоторых местах был повален, а с таким трудом сложенные нами из камня Башня Предков и Ворота были развалены и разбиты, но отнюдь не непогодой, а какими-то злодеями.

– Ох уж эти вонючие крестьяне! – ворчал Тиб. Ворчать он теперь мог по-настоящему, почти что басом. Мы потерянно бродили вокруг разрушенной крепости, испытывая одни и те же чувства – ненависть и смешанное со стыдом презрение к деревенским рабам. Они ведь были такими же, как мы, но бросали в нас камни, а теперь еще и разрушили город нашей мечты! Надо сказать, что Астано и Сотур проявили должное мужество и объяснили нам, что мы легко сумеем восстановить частокол и Башню, так что можем прямо сейчас, в сумерках, начать собирать для нее камни.