Мэдди действительно дрожала, но не от холода. Когда мы оказались в автомобиле, и я накрыла её пледом, который всегда держала в салоне осенью и зимою, она вдруг расплакалась и обняла меня так крепко, что это было почти больно. И, хотя мы жались друг к другу, как два озябших котёнка, никогда я ещё не чувствовала Мэдди настолько… отдалившейся, словно между нами пролегла бездна.

– Всё будет хорошо, – уговаривала я эту бездну, пока мы ехали домой. – Непременно. Всё будет хорошо, я тебя не оставлю. Ни за что. Всё будет хорошо.

Лайзо косился на нас в зеркало, но благоразумно молчал. Возможно, он уже тогда понимал, насколько наивны мои чаяния. Или предчувствовал беду… Именно Лайзо заподозрил неладное, когда мы подъехали к особняку.

Окна не горели, кроме одного, в детской. Массивная входная дверь покачивалась на петлях, точно ещё мгновение назад её с силой распахнули.

Посреди холла на полу лежала Юджиния, бледная, как сама смерть, с широко открытыми глазами. Лайзо кинулся к ней, провёл рукою около лица и крикнул нам с Мэдди, замершим у порога:

– Жива она, без чувств только… Эй, да вы куда? Погодите!

Но я уже бежала вверх по лестнице, подобрав юбки.

Детская была заперта, причём снаружи. Ключ торчал в замочной скважине. Изнутри била кулаками в дверь и кричала Паола – хрипло, с сильным романским акцентом:

– Откройте! Откройте! Кеннет! Чарльз! Откройте! Юджиния!

Голос у неё был сорван.

Я трясущимися руками провернула ключ в замочной скважине и рванула на себя дверь. Паола буквально вывалилась на меня, раскрасневшаяся и заплаканная, а следом за нею – Лиам.

– Юджи внизу, она цела, цела, – выдохнула я, ловя Паолу в объятия. Лиам шагнул вперёд, настороженно озираясь; в одной руке у него была кочерга, а другой он накрепко вцепился в мою юбку. – Где Кеннет и Чарльз? Где мои племянники?

Но Паола, кажется, впервые за всё время нашего знакомства потеряла самообладание – и разразилась надрывным плачем, бормоча что-то вперемешку на аксонском, романском и алманском. А Лиам вдруг выронил кочергу и обернулся ко мне – бледный и осунувшийся, но отчаянно храбрящийся.

– Их кто-то забрал, леди Гинни. Очень страшно было… Отец Александр с девочками и с Берти в кофейне остались, девочкам совсем худо стало… Мы, значит, вернулись домой. Миссис Мариани хотела мальчишек-садовников или меня за доктором Хэмптоном послать… Но мы как вошли, слышим – крик наверху, дети кричат. То ли Чарли, то ли Кен, а то и оба… Мы – сюда. А как вошли, крик прекратился, и дверь захлопнулась. А внизу Юджиния закричала, страшно так, отдай да отдай… А потом замолчала.

В голове у меня зазвенело.

Тело сделалось легче пушинки – и одновременно тяжелее гранитной глыбы; я, кажется, могла вот-вот взлететь к потолку, но сил не хватало даже на то, чтобы повернуть голову. Взгляд бездумно скользил – распахнутые глаза Лиама, жёлтая лампа, сбитые в кровь кулаки Паолы, отстранённо-спокойное лицо Мадлен, колеблющиеся стены детской, Лайзо, застывший с Юджинией на руках на верхней ступени лестницы…

– Ничего не потеряно, – сказала я громко и чётко, а затем всё померкло.

Грохочут барабаны – звук глухой, рокочущий, утробный. От запаха дыма в горле першит. Темнота липнет на веки шматками глины – тяжёлая, душная. Ещё несколько часов назад здесь было холодно и сыро, но сейчас каменные стены источают призрачный жар.

Рядом кто-то дышит, неровно и тихо.

– Свет, – приказывает спокойный женский голос, искажённый эхом.

Почти в то же самое мгновение в воздухе рассыпается ворох мерцающих искр – и взмывает к потолку.