Потом одевалась – ну уж не то чтобы нарядно, но пристойно: брючки, блузка, фартук, все чистое выглаженное. Драные растоптанные тапки меняла на босоножки, вот теперь чуть чуть помады… красота!

– Пашка, я ушла!

– Куда? – каждый раз спросонья удивлялся сын.

– На работу! – сердилась Надежда Петровна. – Не ты один работничек у нас, а то давно с голоду бы померли!

– А я бы бросил вообще, ну ее, работу эту, – ухмылялся сын. – Скорей бы пенсия. Вот из дому бы не вышел, сидел бы и телевизор смотрел, красота! Хорошо вам, пенсам.

– Ты и так почти все время дома сидишь, работничек, – заводилась было Надежда Петровна, но вспоминала, что сегодня – вторник, и замолкала. Не стоит хороший день портить.

По вторникам она прибирала у соседей, и это были самые счастливые часы в ее скучной и небогатой на события и впечатления пенсионерской жизни.

Соседи с четвертого этажа жили шикарно. Во первых, втроем, потом и вдвоем в «трешке», то есть спальня у них была, гостиная и кабинет, как раньше в книжках описывали. Во вторых, четвертый этаж, и три окна из четырех во двор выходят, а двор у них хороший, тихий, весь в яблонях и сирени, так что летом на балконе сидишь, как на даче. У них с Пашкой тоже все окна во двор, но на другой конец, и смотрят аккурат на помойку, прямо из окна можно и мусор выкидывать, точно добросишь. Летом воняет, в пять утра мусоровоз, зараза такая, грохочет. В третьих, мебель у соседей дорогая, вся импортная, новенькая, не то что у них с Пашкой, стенка семьдесят пятого года, как переехали, купили, так и стоит, а что ей сделается. Еще везде ковры там, портьеры, люстры, вазы всякие, даже и на полу. Цветы, правда, искусственные, эту гадость она не признавала, ну как на кладбище, в самом деле. Но соседке нравилось, а хозяин – барин, известное дело. Опять же если с них пыль вытереть и близко не подходить, сойдут за настоящие. Ну и еды у соседей всякой разной всегда было полным полно. Сосед мясо сам готовил, и жаркое, и буженину, и котлеты, и отбивные, а уж конфет, рыбы колбасы всякой, печенья пирожных – как в магазине! Соседи не запрещали, наоборот, всегда говорили: мол, Надежда, ты целый день прибираешь, крутишься, бери и ешь, что хочешь, не убудет. Ну они и не нахальничала, так, по кусочку, попробовать вкусненького, и незаметно даже. Только кофе всегда в кофеварке варила (зверь машина, шум и треск на весь дом, как от того мусоровоза, зато запах и вкус – с ее растворимым не сравнишь) и иногда рюмочку позволяла с устатку, но только если среди хозяйских бутылок початая оказывалась.

По вторникам соседи уходили на работу с утра и до вечера, оставляя квартиру в полном и единоличном распоряжении Надежды Петровны. Так что по вторникам она тоже жила шикарно, да еще и деньги ей за это платили, по полторы тыщи за раз! Ну и она сложа руки не сидела, совесть то надо иметь: у нее пыль даже на самых высоких шкафах протерта, и кафель отдраен до блеска, и окна чистые, и белье переглажено, и цветы искусственные, будь они неладны, с мылом вымыты. Соседка то, фифа такая, руки, видите ли, бережет. А что руки – вон они, за сорок с лишним лет трудового стажа не отвалились, и никакой работы не боятся.

Надежда Петровна предвкушающе вздохнула и нажала кнопку звонка на соседской двери. Фифа уже ушла, она к восьми тридцати по вторникам уходит, а супруг ее без четверти девять, все по расписанию.

На звонок никто не ответил. Надежда Петровна удивилась, но не особенно. Но и на второй звонок никто не отреагировал, и это было странно. Она постучала – безрезультатно. Подумав, Надежда Петровна нагнулась и приложила ухо к замочной скважине. Странно, но ей показалось, что в квартире плачет ребенок. Быть такого не могло, плакать там некому, ребенок давно вырос, уехал в Германию и носа домой не кажет даже по праздникам, но загадка тем более требовала решения, и Надежда Петровна побежала вниз, домой, чтобы взять ключи «от соседей».