А про себя подумал: «Тот, кто слышал, — уже мертвый».

— Ну давай, спой, — недобро позволил Сухой, — только имей в виду: если не понравится песня — быть тебе калекой.

— Понравится, — многообещающе кивнул Роман, — можешь мне поверить. Тот, кто ее слышал, уже ничего другого слушать не сможет. А вот скажи мне, Сухой, вопрос у меня есть…

— Ну?

— Вот вы четверо — вы давно на киче паритесь?

— Мы-то? — Сухой усмехнулся. — А что тебе с того?

— Есть интерес, — ответил Роман, — просто эта песня, она специально для тех, кто уже устал за каменной стеной о воле мечтать.

— Ну, устал, не устал, а сидим мы порядочно. Ты бы уже повесился.

— Это как сказать… — с облегчением сказал Роман. — Ладно, слушайте песню и не говорите потом, что она вас не тронула.

Он откашлялся и медленно начал петь первые строчки песни «Воля тебя не забудет». Той самой песни, в которой был закодирован приказ «Воли народа», приказ, услышав который, каждый обработанный предварительно зэк должен… А эти четверо, судя по заявлению Сухого, наверняка прошли обработку, раз сидят, как он сказал, порядочно.

Перейдя ко второму куплету, в котором уже содержались первые строчки приказа, адресованного любому зомбированному заключенному, Роман заволновался: а вдруг внушение уже не действует?

Но, собрав все внутренние силы, Роман всетаки допел куплет до конца и с замирающим сердцем перешел на припев:

— «… Воля тебя не забудет, воля тебя сбережет…»

Четверо сидевших на койках палачей оцепенели, и Роман с радостным ужасом повторил припев, потом еще раз, еще…

Видя, как глаза Сухого, Валуя, Мясника и Лолиты остановились и стали бессмысленными, он запел в полную силу. Подойдя к замершим бандитам, Роман несколько раз громко пропел в лицо каждому кодовый припев, а потом, отойдя к двери, громко крикнул:

— Сделай это сейчас! Сделай это сейчас! Сделай!

Вертухай, дежуривший в конце мрачного тюремного коридора, где располагалась прессхата, скучал и от нечего делать ковырял большим, истертым до блеска ключом стену. Из пресс-хаты, дверь которой специально была сделана толстой, чтобы заглушить крики истязуемых заключенных, время от времени доносились еле слышные голоса. О чем говорили, было непонятно, и только один раз послышался короткий вскрик, потом кто-то засмеялся и снова настала тишина.

Это было странно. Вертухай привык к тому, что обычно уже через несколько минут из прессхаты начинали доноситься крики о помощи, глухие удары и стоны, но сегодня этого почему-то не было. Наверное, подумал он, прессовальщики решили для начала нагнать на жертву страху, а уже потом перейти к физическим методам воздействия.

В общем-то так оно и было, но вертухай даже в кошмарном сне не мог представить, что началось потом. Примерно через полчаса он услышал, что в пресс-хате кто-то запел. Вертухай знал, что на обработку привели известного певца Романа Меньшикова. Песни Романа вертухаю не нравились. Ему вообще не нравились никакие песни, и лучшей музыкой для него были проклятия и стоны тех, кого отправляли в карцер, еще любил он тихий шелест денежных знаков.

Вертухай прислушался, но слова и мелодия песни были совершенно неразборчивы, и он подумал, что либо Меньшикова заставили петь на потеху палачам, либо он просто сошел с ума от страха и его придется отправить в санчасть. Такое иногда случалось.

Наконец пение прекратилось, и через несколько минут раздался требовательный стук в дверь. Никаких криков при этом не было. Стук повторился, и из пресс-хаты донесся глухой крик:

— Эй, начальник, отворяй калитку!

Ухмыльнувшись, вертухай встал с табуретки и, позвякивая ключами, неторопливо пошел на зов.