|
— Вам кого? — „Ам коо?“ — глухо сказало лицо, с трудом выкатив эти два „о“. И когда рот разлепился — лицо стало неожиданно длинным. Это мог быть дед… — Модеста Платоновича… — „Моэсто, почти Маэстро“, — про себя передразнил себя Лева: у него во рту была кашица ужаса. — Одоевцева, — произнес он звонко, в прямом отчаянии, краснея в темноте. Под кожей старикова лица что-то пронеслось: замешательство, припоминание, оторопь, успокоение, — очень быстро Лицо ничего не выражало. — Проходите, — старик пропустил Леву в коридор и долго возился, запирая дверь, лязгал и копошился в темноте — там было сложно, с замками… Лева хотел сказать запинчиво, искренне, что он его узнал, узнал! что это только в первую секунду, что он его не узнал, а так он его сразу узнал! (чтобы дед понял, что все еще не так страшно, что его можно узнать — поведение, вычитанное из вагонной инвалидной песенки об обгоревшем танкисте и его невесте-маме…) — все-таки в Леве было столько внутренней подготовленности к восторгу, что и это несоответствие внешности тут же восхитило его, и он уже чуть ли не радовался, что дед оказался такой. — Что ж вы не проходите? проходите… — невнятно буркнул дед, забрасывая на плечо шарф, вывалившийся, пока он возился у замков. И он толкнул дверь в комнату… Левин восторг опять захлебнулся — в комнате сидел еще один старик. Он внимательно (Леве почудилась „доброта“) взглянул на вошедших. Этот показался поинтеллигентней, он больше походил на дядю Митю (значит, Лева был прав, подставляя!..) — восторг снова поднимался в Леве. На дядю Митю тот был действительно чем-то похож, только не так чист и элегантен. „Хорошо, хорошо, — дрожал про себя Лева. — Как хорошо, что я там, в коридоре, не сказал…“ — Вы — Лева, — так же невнятно, но скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал первый старик, тщательно прикрыв за собою дверь в комнату и выйдя на середину. Он подволакивал ногу. Все в Леве заметалось, как заяц. „Как же так!..“ „Я, я!“ — хотел бы обрадоваться Лева — и кивнул, сглотнув. — Садитесь, пожалуйста, — старик подволок, вместе с ногою, к Леве стул; Лева поздно бросился помогать, когда тот уже протирал сиденье газеткой. „Что вы, не надо!“ — хотел взмолиться Лева и отобрал стул — получилось все как-то неловко, грубо. Старик покачнулся: он не только вытирал — вытирая, он опирался о стул, о бумажку… — взглянул на Леву. — Садитесь. ОН скоро придет… — лицо старика два раза дернулось и снова ничего не выражало. Старик, похожий на дядю Митю, на секунду вскинул на них свой внимательный взгляд и опустил. „Что же это? что же это!“ — лихорадило Леву. Больно оттаивали ноги, и лицо горело. — Здесь как-то не убрано… — виновато сказал первый старик. Лева еще опешил и чуть отвлекся: убрано действительно не было. На столе валялась масляная бумага, корки, вскрытая консервная банка — очень неаппетитно. Да и вся комната была до странности нежилой и похожей на общежитие. Будто только вселились, еще не мыли ни полы, ни окна после стройки, не перевезли мебель… Кровать, кое-как застланная, на которой сидел старик, похожий на дядю Митю, стол в объедках, три канцелярских стула и бочонок. Книг не было. В углу, правда, стояло распятие. Не православное, крашеное. Все молчали. В комнате почти стемнело, а свет не зажигали. |
