|
В углу, правда, стояло распятие. Не православное, крашеное. Все молчали. В комнате почти стемнело, а свет не зажигали. „Я туда попал?!“ — хотел уже выкрикнуть Лева, но только поерзал. Первый старик попробовал убрать со стола, мелкими движениями что-то передвинул, поднял и посмотрел на грязный нож. Швырнул в сердцах обратно на стол… — Черт! Скоро ОН придет? — метнулся по комнате, подволокнув ногу, совсем уже серый в сумерках, — метнулся тенью. — ОН же только вышел… — подняв свой внимательный взгляд, оправдываясь, сказал „дядя Митя“. Вздохнув, старик уселся на стул. — Простите, — буркнул он Леве. „Куда он пошел?“ — хотел спросить Лева, но решил, что вопрос будет глупым. „Может, уйти и сказать, что зайду позже?.. Хотя, с другой стороны, почему я сразу так не сказал?.. Теперь поздно“. В голове у Левы путалось, лицо горело (к счастью, в темноте), губы высохли и будто готовы были лопнуть — так стучала в голове кровь. „Может, все-таки один из них? — бредил Лева. — Сходство с дядей Митей и внимательный („добрый“) взгляд подтверждали, что это мог быть дед: „Если дядя Митя так похож на деда, то тогда сомнений нет, что он мой отец!“ Тут же Лева чуть не рассмеялся в голос над самим собой. „Что ж это получается? — издевался он над собой, мысленно трясясь всем телом от кислого смеха. — Будто если дядя Митя — мой отец, то он автоматически становится сыном деду Одоевцеву, а не я, Дурак, перестаю быть ему внуком!.. Ха-ха!“ Вдоволь поиздевавшись, он подумал, что, раз так, сомнений нет: первый старик — и есть его дед… он просто испытывает Леву и, вот ведь, как переживает, что Лева его не узнает… „Скоро ОН придет!“ — как же это еще понимать, как не: „Когда же он, Лева, догадается?“ То есть, когда он, Лева, придет на самом деле, а не только физически… „Конечно, первый — дед. Он из двух — главнее…“ И то, что он в комнате, по поведению, был „главнее“, почти убедило Леву, но и тут он вовремя спохватился не признаться в своем открытии… Потому что… „Господи! у меня, пожалуй, жар“. — Лева пощупал голову, рука была такой же горячей, как и лоб, или такой же холодной: он не понял, есть ли у него жар. — Ведь надо же быть таким идиотом! Он же ясно спросил, Лева ли я, и сказал: „Садитесь. ОН скоро придет“, — ну, и дурак же я!“ мысленно хохотал про себя Лева, покачивая головой, стирал слезу. Однако не мог себя успокоить. Старики молчали, только „дядя Митя“ закурил, и уголек иногда освещал его внимательные глаза. „Что они свет-то не зажигают?!“ Первый старик окаменел, отвернувшись в окно, что-то шептал туда, где еще еле розовела, подернутая пеплом тоненькая ниточка заката. „Может, они его убили!.. — вдруг пронзило Леву. — Может, он лежит во второй комнате!“ Лева вспомнил метнувшегося из дверей и обрушившегося по лестнице того молодого человека, и почему-то это стало окончательным доказательством догадки. „Убили! убили!..“ — рыдал про себя Лева. Шел за гробом, падал легкий снег… Резкий звонок пронзил темноту. — А! а! — Лева вскочил и не смог закричать, замахал руками, как во сне, когда скатываешься с кровати. — Слава Богу! — первый старик, с легкостью и проворством, на одной ноге, проскакал к двери, на ходу включил свет — и уже лязгал своими многими замками в коридоре. |
