Тренаж над личностью был в тюрьме занятием почитаемым, требующим определенных навыков и особого психического склада. Подглядывая в глазки, надзиратели учились у блатных, а те в свою очередь не стеснялись перенимать вершины познаний у тюремщиков. Люди, хоть как-то старавшиеся, сохранить себя, добивались только того, что срок их удваивался и утраивался. Их затворяли от мира физически, затворяли духовно. Ад и его зубастые подмастерья выходили против них, истекая слюной и нетерпеливо почесывая зудящие костяшки пальцев. Схватка происходила не один на один и потому всегда заканчивалась одним и тем же результатом. Ад можно было обмануть, но перед ним нельзя было выстоять. По крайней мере здесь. И происходило распятие человеческих душ. Железный конвейер работал безостановочно, и тысячи кулаков, вооруженных кастетами, дубинками и отточенными штырями выколачивали из телесных оболочек остатки достоинства, воли и противодействия. Не оговариваемое сроками и статьями, духовное убийство становилось идеальнейшим из убийств. И от ужаса творимого сходил с ума и завывал пуще прежнего незримый ветер, вращая черные крылья мельниц, помогая жерновам кромсать и перетирать живое в порошок. Рыбий безмолвный бог развязно улыбался с петлиц и повязок блюстителей власти. Гигантскими фильтрами тюремные дома продолжали процеживать людей, питая мутными ручьями океан мирской ненависти.

Я не знал ничего о Лисе. Наши первые и последние шаги в подземелье мы совершили врозь. Так вышло, что нас взяли разные люди. Я попал к Глору — и теперь благодарен судьбе за это. Благодарен за ту дуэль, которую навязал мне черный великан правом сильного. Мне повезло скрестить шпаги с феодалом, не терпящим посягательств на свою собственность. С первых дней заключения я оказался в царственной изоляции от прочих хищников несвободы. Надзиратели скрежетали зубами в ответ на мои насмешки и отворачивались, татуированные жиганы витиевато грозили, но не смели притронуться ко мне и пальцем. Право на меня имел один Глор. Этого черного монстра я ненавидел люто, сходил с ума от его побоев и вспышек ярости и все-таки впоследствии сознавал, что только щепетильность Глора, его холеная самоуверенность спасли меня от более худшего. Под худшим я подразумеваю смертоносный яд, что витал здесь всюду, что валил с ног в считанные дни.

Я выдержал у Глора месяцы.

Он устал от меня.

Мы разошлись.

Слушая ее, я снова видел всех нас — пассажиров одной жизни, объединенных случаем и тем же случаем разбросанных по всему свету, по бесчисленным автостанциям, по шипящим змеиным очередям за временным пропуском, за продуктовой пайкой. Мы оказались каждый наедине с самим собой, и всякий последующий день был оплеухой, приводящий в чувство — чувство отрешенности, подозрительной настороженности ко всему окружающему. Мы заново учились жизни — улыбкам, обращенным к Сильным, равнодушию к минутам, злобе к ближнему. И всех нас постигло одно и то же. Отсутствие могущественных квадратиков картона, дающих право проезда, трансформировало нас в ничто, в неприкаянных бродяжек. Небрежным желанием рыбьих служителей мы превратились в трусоватых безбилетников. Мы жили украдкой, почти незаконно. Нас ловили, высаживали из машин, морили в кутузках, позволяя одно-единственное: ждать и надеяться.