— А этих, — велела дама, указывая тростью на Каладина и других рабов из его фургона, — в мостовые расчеты. Скажите Ламарилу и Газу, что с высоким следует обращаться с особой осторожностью.

Солдаты рассмеялись, и один из них тычками и пинками направил Каладина и остальных в нужную сторону. Молодой раб терпел; у этих людей не было причин нежничать, и он не хотел давать им повод вести себя еще грубее. Если солдаты и ненавидели кого-то сильней наемников, то только дезертиров.

По пути он не мог не заметить знамя, реющее над лагерем. На нем был тот же символ, что и на солдатских мундирах: желтая глифпара в виде башни и молота на темно-зеленом поле. Это было знамя великого князя Садеаса, верховного правителя родного округа Каладина. Что направило его сюда — каприз судьбы или ее же злая шутка?

Солдаты расслабленно отдыхали — даже те, кто был на дежурстве, — и улицы в лагере усеивали отбросы. Вокруг было полным-полно людей из обоза: проституток, работниц, бондарей, бакалейщиков и погонщиков скота. По импровизированным улицам этого наполовину города, наполовину военного лагеря даже бегали дети.

И еще здесь были паршуны. Носили воду, копали канавы, таскали мешки. Это его удивило. Разве война идет не с паршенди? Неужели никто не опасался бунта? Похоже, нет. Эти паршуны работали с той же покорностью, что и те, которых он видел в Поде. Может, так и надо. Алети сражались с другими алети у него на родине, почему бы и здесь паршунам не быть по обе стороны конфликта?

Солдаты повели Каладина в северо-восточную часть лагеря, и путь оказался долгим. Хотя каменные казармы были совершенно одинаковыми, край лагеря все время менялся, как зазубренный горный хребет. Старые привычки вынудили Каладина запомнить дорогу. Там, куда они пришли, высоченная стена оврага была разбита бесчисленными бурями, и сквозь брешь открывался обширный вид на восток. Это открытое пространство давало хорошую возможность войску собраться, прежде чем спуститься по склону на сами Расколотые равнины.

На северной окраине поля располагался небольшой отдельный лагерь, в котором было несколько десятков казарм, а в центре — лесной склад, где работали плотники. Они рубили те коренастые деревья, что Каладин видел на равнине снаружи, снимали с них волокнистую кору и распиливали на доски. Другая группа плотников собирала из этих досок большие конструкции.

— Мы будем работать с деревом? — спросил Каладин.

Один из солдат грубовато рассмеялся и ответил:

— Вы будете мостовиками.

Воин указал туда, где несколько человек весьма жалкого вида сидели на камнях в тени казармы и пальцами ели что-то из деревянных мисок. Их пища выглядела до боли похожей на баланду, которой рабов кормили в караване Твлаква.

Каладина снова пихнули, и он, спотыкаясь, спустился по пологому склону к казарме. Другие рабы последовали за ним — солдаты гнали их, как скот. Никто из сидевших у казармы на них даже не взглянул. На этих мужчинах были кожаные жилетки и простые штаны; кто-то носил грязные рубахи с воротом на шнуровке, кто-то и вовсе был по пояс голым. Эта грязная, замученная компания выглядела немногим лучше рабов, хотя и казалась чуть сильней.

— Газ, новобранцы! — крикнул один из солдат.

В тени, поодаль от обедавших, отдыхал мужчина. Он повернулся, явив лицо, покрытое таким количеством шрамов, что борода росла клочками. Газ оказался одноглазым — имевшийся глаз был карим — и не утруждал себя повязкой. Белые узлы на плечах выдавали в нем сержанта, и он был поджарым и крепким, как все, кто, по опыту Каладина, уже много времени провел на войне.

— Вот эта ходячая немочь? — спросил Газ, приближаясь и что-то жуя. — Да они и стрелы не остановят.