|
Но и это его не устраивало, и он призвал на помощь алгебру и геометрию. Теперь он занялся расчетами — выводил сложные зависимости между краями, расстояниями, плоскостями. А поскольку у него еще оставались старые заказы, он работал над ними днем, при солнечном свете, своим штудиям посвящая ночи. Целыми ночами корпел при свече над одним, по-особому согнутым пальцем, над мелкой деталью головного убора, над отбрасываемой деревом тенью. Из его «дневных» картин постепенно уходила жизнь, которой надлежит стекать по кисти из руки художника. Люди, изображенные на них, походили на сомнамбул, зачарованных лунным светом. Их уже не оживляла внутренняя убежденность художника в том, что окружающий нас мир от начала до конца реален. Заказчики были недовольны; добрая слава больше не сопутствовала Уччелло. «Ты усложняешь простое», — говорили ему друзья-художники. И еще: «Ты пытаешься упростить то, что бесконечно сложно». Но сам он считал, что уже стоит на пороге решающего открытия. Шло время; Уччелло обнищал и исхудал. От голодной смерти его спасли друзья и полученный от неких монахов заказ на фреску для церкви. В работе над этой фреской он решил использовать все то, к чему пришел за годы экспериментов, — ведь теперь, казалось ему, он знал, как видит человеческий глаз и как передать подлинную действительность в соответствии с законами оптики и перспективы.
Уччелло закрыл плотной занавесью помости, стоя на которых писал свою фреску, не желая никому показывать, как создается шедевр. Обложился чертежами и расчетами и несколько недель не выпускал кисти из рук. Питался одним сыром: монахи были довольно бедные, а может, просто скупые. Еще больше исхудал, но его это не волновало. Он не сомневался, что в тот день, когда фреска будет открыта, мир увидит и оценит гений художника. Случилось, однако, иначе. Завершенная фреска изображала потоп. Ноев ковчег был полон самых разных зверей: слонов, львов, гадов и птиц. На одной из мачт даже сидел хамелеон, смахивающий на верблюда в миниатюре; Уччелло никогда настоящего хамелеона не видел и вообразил его таким исключительно из-за созвучия названий: хамелеон по-итальянски cataleopte, а верблюд — cattelio. Эта небольшая погрешность сошла бы ему с рук, будь композиция безупречной. Но зрителям — как друзьям-художникам, так и монахам-заказчикам — фреска не понравилась. «Вот — Путь Людей Книги сейчас-то и следовало бы ее закрыть, а ты открываешь», — сказали они мастеру. По общему мнению, фреска получилась странной и неудачной. Деревянные борта ковчега казались нарочито искривленными, истерзанные ветром деревья походили на вывернутые конечности паралитика. Все пространство картины было каким-то неоднородным, вздыбленным, распадалось на отдельные планы, производя впечатление, далекое от реальности. Всклокоченное небо валилось на зрителя, вызывая неприятное ощущение опасности. Это была катастрофа. Мастеру за работу, правда, заплатили, но не сумели скрыть разочарования. Эксперимент не удался. Больше всех разочарован был сам Уччелло. Он не хотел понимать, что реальность сыграла с ним злую шутку, в очередной раз доказав, что не укладывается в простые математические формулы. Уже почти расчисленная и названная, она, словно издеваясь над старым художником, выскользнула из рук. После этого случая Паоло, прозванный Уччелло, то есть Птицей, не написал больше ни одной картины. Он только раз за разом проверял свои расчеты и все не мог найти в них ошибки. В конце концов он пришел к заключению, что рисовать хорошо значит умножать фальшь и обман, воспроизводить миражи, которыми обольщает нас реальность. Что, рисуя, человек отказывается мыслить и понимать, полагаясь на капризную и коварную интуицию. Что все произведения искусства, хотя и подтверждают, сколь мы близки Богу, на самом деле — результат беспорядочных попыток выразить невыразимое и, на поверку, не более чем ребяческое подражательство божественному творению. |
