Даже бесконечное, нудное однообразие Севастопольской улицы, где нет ни одного жилого дома и по сторонам тянутся лишь корпуса фабрики Тиббета, не нарушило моего безмятежного настроения. В воздухе стоял шум ткацких станков – громкое пощелкивание, казавшееся неестественным, словно это был сам по себе совсем тихий, робкий звук, искусственно и намеренно усиленный, чтобы досадить прохожим.

Благодаря. люминесцентному освещению внутри цехов, называемому дневным светом (если даже оно похоже на дневной свет, то это свет опустошенности и тяжелого похмелья), рабочие за станками казались обитателями какого-то огромного аквариума, но мне и в этом призрачном свете и грохоте станков чудились почему-то лишь свадьбы, пиры и танцы.

И когда мы выехали на Тополевый проспект, я рассмеялся без злобы и без горечи, увидев дом Сьюзен. Я представил себе, как она сидит за туалетом из полированного ореха, на котором стоят флаконы с дорогими духами и лежат бесчисленные серебряные щетки и щеточки. На полу, разумеется, белый пушистый ковер, в котором нога тонет по щиколотку, на постели – шелковые простыни. И, конечно, повсюду фотографии, но не того дешевого сорта, на, которых люди обычно запечатлены, словно нарочно, в таких противоестественных позах, что, кажется, еще немного – и это начнет причинять им острую физическую боль. Нет, это первосортные фотографии – ни одной дешевле, чем за гинею,- работы тех знаменитых фотографов, которые могут сделать хорошенькое личико прекрасным, невзрачное – хорошеньким и безобразное – интригующе привлекательным. И среди всего этого сверкающего благополучия Сьюзен расчесывает свои гладкие, шелковистые, как крыло черного дрозда, волосы, не думая ни о чем, ни о чем не мечтая, не строя никаких планов, просто существуя.

И снова мне почудилось, что я персонаж из сказки. Было какое-то грустное наслаждение в том, чтобы думать о ее недосягаемости. Мне казалось невероятным, что я мог помышлять о женитьбе на ней. Это было похоже на пророчество какой-то выжившей из ума старой колдуньи. Сейчас я был просто благодарен Сьюзен за то, что она существует на свете, совершенно так же, как я был благодарен Уорли.

Сухие желтые листья шуршали на дороге, воздух был пропитан дымом, словно вся земля курилась, как одна большая душистая сигара. Внезапно я почувствовал, что со мной должно случиться чудо, и это ощущение было уже достаточно хорошо само по себе; я не ждал, что эа этим действительно что-то последует, я был благодарен судьбе за одно только доброе намерение: жизнь редко балует нас подарками, после того как детство уже осталось позади.

– Вы улыбаетесь? – сказала Элис.

– Я счастлив.

– Хотелось бы мне сказать то же о себе.

– Что случилось, дорогая?

– Неважно,- сказала она.- Все это слишком мерзко и скучно, чтобы стоило об этом говорить.

– Вам нужно выпить.

– Вы не рассердитесь, если сегодня я откажусь? – Она рассмеялась.- Не смотрите на меня с таким убитым видом, дружок.

– Вы хотите домой?

– Нет, не обязательно.- Она включила радио. Оркестр играл «Выход гладиаторов».

Бравурный рокот меди, казалось, подстегивал бег нашей маленькой машины.

– Я хочу поехать на Воробьиный холм,- сказала Элис.

– Там холодно сейчас.

– Вот именно этого мне и хочется,- с тоской вырвалось у нее.- Чтобы было холодно и чисто. И не было этих грязных людишек…

Я свернул на шоссе, ведущее к Воробьиному холму,- узкое, крутое, извилистое; по бокам расстилались поля и пустоши, проваливаясь куда-то в черное бездонное пространство.