Было время, когда Шейн мечтал о приходе на Землю чумы, которая косила бы пришельцев, но щадила людей - внезапная чума, которая уничтожила бы завоевателей прежде, чем эти завоеватели успели бы послать на другие заселенные ими планеты сигнал о том, что погибают. Разумеется, эта чума так и не пришла; и возможно, давным-давно алааги изобрели медицинскую защиту от такого рода напастей. Он оторвался от своих грез. Важно было найти выход из собственной ситуации. Пребывая в тишине мчащегося курьерского корабля, между голубой с белым Землей внизу и черным космосом наверху, он заставил себя немедленно заняться этим вопросом, пока есть возможность.

Покидая Милан несколькими днями раньше и направляясь в Дом Оружия, он признался себе в том, что «yowaragh» дважды заставлял его совершать до смешного отчаянные поступки против режима алаагов; и что поэтому благодаря сильным эмоциям, вызванным последними словами Марии, он будет снова вовлечен в контакт с людским Сопротивлением, тем подпольем, которое, как он знал - а они нет,- обречено на раскрытие и уничтожение руками алаагов. Это всего лишь вопрос времени.

Тогда он вынужден был признать, что будет не в состоянии помочь себе, если его спровоцируют, как не смог справиться с собой несколько раньше, когда настоятельная необходимость заставила его изобразить первый символ Пилигрима. Как не смог совладать с собой, когда увидел через видовой экран в кабинете Лаа Эхона Марию, ожидающую допроса.

Ход мыслей алаагов не предполагал, что нормальный человеческий скот способен на такую реакцию, как yowaragh. Если такое случалось с одним из них, это расценивалось не как умышленная вина, а лишь как слабость. Но, разумеется, зверь, проявивший признаки этого помешательства, считался ненадежным и больным и был обречен на уничтожение. Даже если это был такой ценный скот, как Шейн-зверь.

И вот, уезжая из Милана, Шейн понял: то, что произошло дважды, произойдет снова. В конце концов третий приступ помешательства застигнет его в такой ситуации, когда у него не будет другого выбора, как только в открытую объявить себя участником Сопротивления и разделить его судьбу или же совершить какое-нибудь дикое нападение в одиночку на одного из чужаков и в результате погибнуть. Его не привлекал ни один из этих вариантов, и он не хотел, чтобы Мария была к этому причастна.

Мария волновала его, и мысль о ней взволновала его сейчас так, как ничто другое с того времени, как умерла его мать.

Похоже, не существовало способа избежать одного из этих возможных исходов, и эту дилемму он привез с собой в Дом Оружия, в отчаянной надежде разобраться в ситуации и найти какое-то решение.

Но теперь вдруг события, подстегнутые амбицией Лаа Эхона предлагали ему, казалось, возможный выход. Ситуация в целом не изменилась, но именно сейчас, пребывая здесь в первые мгновения «свободы при исполнении», он неожиданно для себя увидел проблеск надежды на то, что еще сможет поторговаться за собственную жизнь и, возможно, за жизнь Марии. Это была дикая, безумная надежда, но все же надежда - там, где раньше он ее не ожидал.

При мысли об этом еле заметный проблеск этой надежды вдруг перерос в сияние, как от солнечного света, заполнившего комнату из распахнутой двери. Все дело в том, как заставить двух драконов уничтожить друг друга, используя одно зло против другого.

Стоящий за всем этим действенный фактор заключался в том, что даже после трех прожитых вместе лет две расы не понимали друг друга. Люди не понимали алаагов, и алааги не понимали людей.

Вообще говоря, очевидным решением проблемы Шейна было как минимум уничтожение Лаа Эхона. Это была притянутая за уши идея - как если бы мышь вздумала уничтожить великана. С первого взгляда смехотворная идея, но у него было одно преимущество, в отличие даже от Лит Ахна, великана пострашнее Лаа Эхона.