|
Он был пьян, он был зол, он жаждал ее крови, а потом бил не для мести, а на убой. Не способная более ни слышать насмешки, ни даже толком различать интонации голоса, Лин молилась только об одном — лишь бы не убили. Ей не хочется, совсем не хочется закончить жизнь в этом номере, лежа в луже собственной, въевшейся в выцветший ковер крови. Не здесь, не в Ринт-Круке, не сейчас… Только не убей, не убей… — И еще и потратить часть успела… При каждом касании носка его ботинка Белинда мысленно визжала от ужаса, ожидая, что сейчас — вот прямо сейчас — внутри треснет и вопьется в плоть одна из костей… И тогда все — внутреннее кровотечение, тогда она не сможет двигаться, тогда навсегда, быть может, останется калекой. Холодно. Ей почему-то становилось все холоднее — открыта дверь? Воображение играло с ней злую шутку — это все не с ней, это сон, ужасный сон… Вот только во сне не бывает так больно, она бы давно уже проснулась. И тогда в мозг заново врывалась реальность — ее нашли, догнали, ее сейчас убьют. — Не бей… — Что? — Не бей! — Сипишь еще, пакость мерзостная? А не сипела, когда больше штуки баксов потратила? Сама зарабатывала их? — Не бей… К этому времени она уже лежала на полу с разбитым ртом, носом, отекшими веками и распухшим, как ей ощущалось, телом. От боли ни вдохнуть, ни выдохнуть, а запал Килли все не спадал, хотя теперь он ее уже, кажется, не бил — зло перебрасывался фразами с друганами, решая, что делать дальше — оставить в живых или прикончить? — Она нас знает. Донесет… — И пусть доносит. Кому ей доносить? — Сама вернется, чтобы мстить. Бабы — они такие… И громкий хохот сразу после. — Бабы? Да ты посмотри на эту бабу — это месиво! Она уже не встанет! — Ну, смотри. Сам знаешь. Я б ее прикончил… В какой-то момент прямо над ее пульсирующим ухом раздался звук, которого Белинда боялась больше всего на свете, — щелчок взведенного курка. Со стоном она скрутилась на полу, прижимая ладони к окровавленному лицу, попыталась поджать колени к животу, раствориться в этой ненавистной комнате — не быть, не жить, не существовать. Как все свелось к этому? Как она очутилась в подобной ситуации, ведь о таком пишут желтые газеты и показывают второсортные каналы — когда мужчина бьет свою женщину… Такого не бывает на самом деле, не должно быть, нет — они ведь любили друг друга… — Килли… — Что, моя лапочка? Что-то хочешь мне сказать? Близкий шепот, радостный. Шепот совсем не того человека, которого она когда-то знала. — Я ведь… — Что, моя хорошая? — Я ведь… — горло жгло огнем; легкие заходились шершавым кашлем, — тебя… — Что — меня? — Любила… — Да что ты? И потому сперла мои деньги? — Наши… — Наши?! Он хохотал нечеловечески, и не единый звук в этом смехе не предвещал ей пощады. — Килли… не убивай… Тишина. Гробовое молчание. — Не убивай… — одинокий и жалкий сип, никем не услышанный во Вселенной. Где же Создатель? Где же его помощь, когда она так нужна? Где… кто-нибудь? Еще никогда в жизни ей не было так больно — мучительно, смертельно, до желания орать на весь свет: «Мне больно, мне больно, разве вы не видите, мне больно!» Пусть все кончится. Собственное тело более ощущать не хотелось — разбитое, чужое, страшное. |
