— Настолько, что отказал в том, ради чего вы прибыли в Крым — в военной помощи.

— Если я верно понял, он очень хорошо осведомлен о нашей с вами дружбе. В том числе — о вашей поездке на Сечь, — деликатно напомнил Хмельницкий мурзе о тех истинных основах их дружбы, которые были заложены в дни, когда в роли просителя выступал он, могущественнейший мурза Ор-Капи.

— Хан решил воевать только саблями перекопцев? — едва сдерживал гнев Тугай-бей. — Понятно: чем слабее правитель Перекопа, тем увереннее чувствует себя Бахчисарай.

— Не берусь судить о ваших взаимоотношениях, светлейший. Но откровенно рассчитываю на нашу дружбу.

— Войска посылает не дружба, а мудрость. Чем дальше видит правитель, тем большим по численности своей становится войско, которое он посылает своему союзнику.

Хмельницкий догадывался, что это пока еще не окончательный ответ. Но уже кое-что.

Несмотря на свой откровенно убогий вид, крепость все же оставалась довольно внушительной. Широкий ров, пристройки и небольшие крепостные замки, которые усиливали мощь стен и создавали дополнительные очаги обороны; турецкие крепостные орудия, бомбардиры которых не ощущали недостатка в разрывных и каменных ядрах… А главное — мощный гарнизон, усиливаемый, в случае войны, жителями всех окрестных селений. Хмельницкий помнил, что, при любой серьезной опасности, здесь, на довольно узком перешейке, в течение двух дней мурзе удавалось собирать целую армию.

— Я знаю вас, Тугай-бей, как правителя, который умеет видеть значительно дальше, чем летят стрелы его воинов, — молвил Хмельницкий, завершая этот осмотр и давая понять, что хотел бы вернуться к переговорам о военном союзе. Но мурза вновь ушел от окончательного ответа.

Вернувшись во дворец, они еще почти час разговаривали о степной охоте, которая становится все скуднее; о донских казаках, которые, побаиваясь нападать на кавказцев, все чаще обращают свои взоры на Крым; о ситуации, которая складывается при дворах польского короля Владислава IV и султана Высокой Порты… Однако полковник понимал, что эта их встреча, по существу, так и завершится ничем. Тугай-бей все еще чего-то выжидает, что-то взвешивает на весах своей политической дальновидности и восточного коварства.

И лишь когда Хмельницкий стал прощаться, мурза не выдержал.

— Вы, полковник, так и не поинтересовались, как чувствует себя мой сын.

— Мой сын Тимош не раз сожалел, что у него нет возможности принять вашего сына, — проговорил гость, поднимаясь из-за богато сервированного стола. — Извините, если вас очень удивило, что я не поинтересовался, как поживает Султан-Арзы.

— Что вы, полковник, меня «очень удивило» бы, если бы вы поинтересовались этим, — хитровато оскалился мурза. — У вас достаточно такта, чтобы не напоминать старику отцу о спасении его сына, а следовательно, о долге, который за ним числится.

Теперь они рассмеялись вдвоем. Тугай-бей был доволен, что точно понял смысл недомолвок своего гостя и что тот простодушно признался в них. А заодно раскрыл причину той напряженности, что царила во время их сегодняшней встречи.

— Здесь может идти речь только об одном долге — долге человечности. Но мне кажется, что завели вы о нем речь только потому, что пытаетесь выяснить, что произошло с моим сыном.

Тугай-бей немного замялся.

— Мне действительно сказали вчера, что в Бахчисарай вы направлялись с сыном. Хотя скрывали, что сопровождавший вас юноша — в? — аш старший сын.

— И вы послали гонца в столицу, чтобы выяснить, действительно ли хан оставил его заложником?

— Разве нашелся бы мурза, который бы не послал своего гонца выяснить, почему его друг попал в немилость к хану? И насколько глубока эта немилость.