|
— Я хорошо заплачу. — Осталось только дорогое. Пять франков бутылка, — уступила мать. — Идет! И я вытащил из кармана большой пятифранковик. — Принеси бутылку, — негромко велела она дочери. Та взяла свечку и скоро вернулась с литром: где-то они его припрятали. Мне подали вино, я выпил, оставалось только уйти. — А они не вернутся? — спросил я, вновь охваченный беспокойством. — Может быть, — разом ответили они. — Но тогда уж все спалят, как грозились перед уходом. — Съезжу посмотрю, что там. — Ишь какой храбрый!.. Они вон где, — указал мне отец в направлении Нуарсер-сюр-ла-Лис. Он даже вышел на дорогу и проводил меня глазами. Дочь и мать, оробев, остались подле маленького трупа. — Вернись! — позвали они из дому. — Вернись, отец. Нечего тебе там делать, Жозеф. — Ишь какой храбрый! — повторил отец и пожал мне руку. Я опять зарысил на север. — Вы хоть не говорите им, что мы еще здесь! — крикнула мне вдогонку девушка, выглянув за дверь. — Завтра они и без меня увидят, тут вы еще или нет, — ответил я. Я жалел, что отдал им свой пятифранковик. Эти сто су встали между нами. Сто су довольно, чтобы возненавидеть человека и желать ему сдохнуть. Пока существуют сто су, не будет в нашем мире лишней любви. — Завтра? — недоверчиво повторили они. Завтра и для меня было где-то далеко, в таком завтра было немного смысла. Для всех нас важно прожить лишний час теперь: в мире, где все свелось к убийству, лишний час — это уже феномен. Ехать пришлось недолго. Я рысил от дерева к дереву, ежеминутно ожидая, что меня окликнут или пристрелят, Но ничего не произошло. Было, наверно, часа два ночи, когда я шагом въехал на невысокий взлобок. С него я разом увидел внизу ряды, много рядов зажженных газовых фонарей и, на переднем плане, освещенный вокзал с вагонами, с буфетом, откуда не доносилось, однако, ни звука. Ну, ни одного. Улицы, проспекты, фонари и еще другие световые параллели, целые кварталы, а вокруг одна тьма да жадная пустота, расстилавшаяся повсюду, словно лежавший передо мной город со всеми его огнями потерялся в ночи. Я спешился, сел на пригорок и хорошенько осмотрелся. Все это никак не проясняло, есть в Нуарсере немцы или нет, но мне было известно, что, занимая город, они обычно поджигают его и, если они вошли в него, а пожаров не видно, значит, у них на этот счет свои особые планы и соображения. Пушки тоже молчали, и это было подозрительно. Коню моему тоже хотелось лечь. Он потянул за узду, я обернулся и вновь посмотрел в сторону города. Тут передо мной на пригорке что-то изменилось, не так чтобы очень, но достаточно, чтобы я крикнул: «Эй, кто идет?» В нескольких шагах от меня тени передвинулись. Там кто-то есть... — Ну, чего орешь? — ответил мне хриплый, осевший, но явно принадлежавший французу голос и спросил: — Тоже отстал? Теперь я его разглядел: пехотинец с франтовски заломленным козырьком. С тех пор прошли годы, а я все помню ту минуту, когда его фигура поднялась из травы, как мишень с изображением солдата на ярмарке в прежние времена. Мы подошли друг к другу. В руке я держал свой револьвер. Не знаю почему, но еще секунда, и я выстрелил бы. — Слышь, ты их видел? — спрашивает он. — Нет, я послан сюда, чтобы их увидеть. — Ты из сто сорок пятого драгунского? — Да, а ты? — Я из запаса. — Да? — удивленно протянул я. |
