М а ш а (помолчав). Валерка, ты не гордись передо мной — поплачь. Я понимаю: страшно тебе, беду ждешь.

В а л е р к а (кричит). «Смешные птицы!.. Что им там ясно?..» (Помолчав.) Прошлой весной я вернулся из школы и увидел, что он чинит оконную раму. А до этого он тоже с самой осени не вставал с постели. (Хотел продолжить, но, махнув рукой, замолчал.)

М а ш а. Ты говори, Валера, говори.

В а л е р к а. Три дня назад, когда ему совсем плохо стало, я ему говорю: «Батя (он любит, когда я его батей зову), давай я возле тебя поживу. Попросим, чтобы мне раскладушку на терраске застелили, вдвоем веселей». А он спрашивает: «Боишься, помру без тебя? А ты не бойся. Покуда мать не увижу — концов не отдам. Круговую оборону займу, до последнего патрона буду — не отдам…»

М а ш а. Голиаф Петрович говорит: надо было маму твою вызывать.

В а л е р к а (орет). Ты при мне имя это поганое не произноси! (Обычным тоном.) В Атлантике она. Две тысячи миль до ближайшего материка… И мысли какие-то мерзкие появились. На людей гляжу и вижу вроде бы облегчение на лицах у них. «Хорошо, мол, что не я на этот раз концы отдаю». А я, Машка, помер бы — клянусь! — если бы им это бессмертие принесло. Без страха, понимаешь? Помер бы — и все.

М а ш а. Это ничего, это от гордости у тебя. Считаешь, что ты всех на свете сильней. Другие, дескать, не осилят, а тебе все по плечу.

В а л е р к а. Опять ерунду понесла.

М а ш а. Ну, может, не от гордости. Может, от доброты.

В а л е р к а (привстав). А я не добрый, Балагуева. Я, если хочешь знать, эгоист.

М а ш а. Сиди, сиди. Какой же ты эгоист, если полон дом чужих людей задарма жить напустил?

В а л е р к а. Ну и что? Кто такой эгоист? В чем его суть? Отвечай! В том, чтобы о своем удовольствии не забывать. Одному удовольствие — самый большой кусок пирога отхватить; другому — землю забором огородить, чтобы посторонние в его сад ни ногой. А для меня удовольствие — видеть, когда людям вокруг меня хорошо. И я этим своим эгоистическим побуждениям не противлюсь. Поняла?

М а ш а. Нет.

В а л е р к а. Где уж тебе. Это у отца такая любимая присказка есть. Довольно тереть — загорюсь… А вроде и правда круговращение унялось.

М а ш а. Ну и хорошо. Давай к дому пойдем.

В а л е р к а (поднимается, но тут же садится). Посижу.

М а ш а. Посиди. От разговора устал — помолчи. Глаза пошире открой. Смотри.

В а л е р к а. На что?

М а ш а. А на что нравится, на то и смотри.

Пауза. Затем раздаются позывные, и входят  ч е т в е р о — пантомима. На них остроконечные колпаки астрологов. Огромные картонные очки. Валерка встает, четверо берутся за руки и с серьезными лицами, на которых застыли широкие улыбки, водят вокруг него медленный хоровод. Тихая музыка — струнные и флейта.

В а л е р к а (он абсолютно трезв, обращаясь к небу). Звезды! Послушайте, звезды! Вас мириады. Вас больше, чем атомов на всей нашей земле. И ты, Млечный Путь. Ты кажешься неподвижным облаком. Но я знаю: ты, как песок в песочных часах, пересыпаешься из конца в конец вселенной. И каждая песчинка твоя бессмертна по сравнению со мной, потому что она — звезда, а я человек… Ближе! Ближе! Мне не дотянуться до вас.