Павел Алексеевич, со вчерашнего еще не отошедший, буркнул:

- Поступайте, как вам будет угодно.

Он чувствовал себя отвратительно и даже открыл буфет, поискал там бутылку. Бутылки не было. Посылать Василису не хотелось, да и рано было. Он налил стакан чаю и ушел в кабинет. Елена из спальни все не выходила. Василиса собирала вещи. Лизаветины дети шуршали в Таниной комнате чужими невиданными игрушками и ждали завтрака. Тома им внушала, чтоб ссорились потише.

Когда Елена вышла на кухню варить утреннюю кашу для всей оравы детей, Василиса Гавриловна в новой кофте и новом платке появилась возле плиты со скорбным и торжественным лицом:

- Елена, я уезжаю от вас.

- Что же ты со мной делаешь? - ахнула Елена. - Как же ты меня оставишь?

Стояли, глядели друг в друга, обе высокие, худые, строгие. Одна старуха, на вид более старая, чем на самом деле, вторая - под сорок, тоже уже в возрасте, а на вид - все те же двадцать восемь.

- Ты как знаешь, а я с ним жить больше не стану. Уеду, - отрезала старуха.

- А я как же? - взмолилась Елена.

- Он муж тебе, - насупилась Василиса.

- Муж... объелся груш, - только и сказала Елена.

Жизнь без Василисы Елена себе совсем не представляла, особенно в этой неожиданной ситуации, с чужими детьми-сиротами в доме. И Елена уговорила Василису Гавриловну отложить отъезд хотя бы до того времени, пока с полосухинскими детьми не образуется.

- Ладно, - хмуро сказала Василиса. - А как похороним, я уйду. Ищи себе, Елена, другую прислугу. Я с ним боле жить не буду.

Похороны Лизаветы состоялись лишь на шестой день, когда закончили экспертизу и научно убедились в том, что и так было ясно. Съехалась родня, почти одни только женщины: мать, две сестры, несколько старух в разной степени родства, от золовки до кумы. Единственный косенький мужичонка назывался деверь. Таня, один раз заглянувшая вместе с Томой на "фатеру", дивилась этим людям и тихонько спрашивала у Томы разъяснений, кто кем приходится.

Вся полосухинская родня была тверская, но из разных деревень - из материнской и отцовской. Томин родной отец погиб в войну, и младшие братья были не его, неизвестно чьи, только фамилию погибшего даром носили, и отцовская родня Лизавету не жаловала.

Можно даже сказать, родня враждовала. Эти люди шумно и дружно ссорились, плакали и обвиняли друг друга в каких-то довоенных потравах и покражах, поминали какую-то таинственную осьмерицу и потолок... Все происходящее между этой Томиной родней было отчасти как бы на иностранном языке... Но на Монтекки и Капулетти было мало похоже. У Тани создалось впечатление, что они играют в какую-то взрослую игру - делят что-то понарошку... Но делили взаправду...

Таня хотела пойти со всеми на отпевание и на похороны, но Павел Алексеевич не разрешал. Елена собиралась взять с собой Таню. Она считала, что Таня должна пойти из-за Томы - не оставлять же несчастную девочку в такую минуту одну. Ссора между супругами усугублялась. Елене, кроткой и вовсе не мстительной, удалось уязвить Павла Алексеевича ответно и столь же глубоко. Он настаивал, он громыхал, он требовал оставить Таню дома:

- Она впечатлительный ребенок! Зачем ты вовлекаешь ее во все это? Мракобесие какое-то! Я понимаю - Василиса! Но Танечке что там делать?

- А почему ты думаешь, что у тебя есть право голоса? - жестко спросила Елена и, чтобы не оставалось ни малейшей недомолвки, добавила: - Ты ведь не отец Тани...

Это была низкая месть. Тот редкий случай, когда оба дуэлянта проиграли - в живых не осталось никого.

Но на похороны Таня тем не менее не пошла - у нее поднялась температура и она осталась в постели.

На другой день после похорон старшая сестра Лизаветы Нюра уехала, забрав двух племянников.