«Когда ты видел его?»

«Когда он собирался уезжать».

«Значит, ты врачуешь Гинендл? Как ее здоровье?»

«Не знаю».

«Как это — не знаю?»

«Я не врач для больных, которые делают своих врачей больными. Я и у ее Боденхойза был».

«У него тоже болят ноги?»

«Не ноги, а большой палец правой руки. Это бывает от длительного писания. Писательская судорога».

Я засмеялся: «А мне он сказал, что рифмы снисходят к нему без всякого усилия, в силу Божественного вдохновения, которое изливается на него сверху. Похоже, что Божественное вдохновение не почивает на его пальцах».

«Плохой ты человек», — сказал Куба.

«Но зато я люблю хорошие рифмы», — парировал я.

«Мне стихи не нужны, отозвался Куба, — я их не читаю. А что ты думаешь о Даниэле Бахе?»

Я засмеялся: «Ты сначала спроси об Ариэле».

«При чем тут Ариэла?»

«При том, что ее имя начинается на „А“… Ладно, мы уже пришли».

Рабби Хаим считал свою болезнь легкой и стеснялся, что на него обращают внимание и так о нем заботятся. Но у врача было иное мнение. Потому что, уходя, Куба сказал мне: «Его нога меня уже не беспокоит. Я опасаюсь другой болезни».

Глава семидесятая

Завещание рабби Хаима

И действительно, этот вывих повлек за собой другую, куда более тяжелую болезнь, которая обычно поражает стариков, если им приходится долго лежать. Свои новые страдания рабби Хаим принимал благоговейно. Он ни в чем не изменился лежал молча и не издавал ни единого стона. Куба приходил теперь каждый день, менял одни лекарства на другие и беседовал с Ципорой, а Хана и Ципора по очереди сидели возле отца — Хана ночью, Ципора днем. Иногда Ципора оставляла его и уходила, потому что ее мать уставала за день и не могла стоять на кухне и готовить и Ципоре приходилось варить на всю семью, включая отца, который с того дня, как заболел, перестал привередничать и ел все, что ему приносили.

Однажды, когда мы остались с ним вдвоем, я спросил его, как он себя чувствует. Он ответил мне шепотом: «Бог сделает то, что хорошо в Его глазах» — и закрыл глаза. Я думал, что он заснул, но он вдруг зашевелил губами. Я прислушался и различил, что он шепчет: «А все-таки, какие же куры кошерные — с проколотым горлом или с разрезанным?» Он заметил, что я смотрю на него, и добавил: «С этого спора все и началось».

Спустя некоторое время он приподнял голову: «Когда человек лежит вот так, ему ничего больше не нужно, он может быть доволен. Но что, если человеком называется тот, кто ходит, а не стоит или лежит? Ведь главное в существовании человека — совершать добрые дела, пока его носят ноги».

Я испугался и разволновался. Не столько из-за его слов, сколько из-за того, что он заговорил. А он вдруг начал говорить, не останавливаясь. И еще меня удивило, что за все время этого монолога он ни разу не помянул человека, ни добром ни злом. Он как будто вообще не связывал человека с его поступками, потому что всякую свою фразу начинал со слов: «Причина всех причин в Своем благословенном милосердии породила это» — и кончал словами: «По воле Причины всех причин было это вызвано». Мы с вами, дорогие братья, тоже знаем, что все в мире приходит от Единственного, но мы при этом добавляем дела человека к делам Всевышнего, как будто Он и человек партнеры, а рабби Хаим не добавлял.

Под конец он протянул мне старый, помятый листок бумаги и попросил прочитать этот листок после его смерти, еще до того, как его отвезут на место последнего успокоения.