Под конец он протянул мне старый, помятый листок бумаги и попросил прочитать этот листок после его смерти, еще до того, как его отвезут на место последнего успокоения. Он увидел, что мои глаза наполнились слезами, и взял мою руку со словами: «Еще не пришел час моей кончины, но она близка, и я прошу, чтобы написанное в моем завещании было выполнено полностью».

Через час пришла Ципора, а за ней Куба. Он опять стал осматривать больного и надолго задержался с ним. Когда он вышел, я пошел за ним и рассказал, что рабби Хаим дал мне свое завещание. Куба снял шляпу, покачал головой и ничего не сказал. Я боялся спросить, полагает ли он, что смерть рабби Хаима так близка, и в то же время страшился, что он сам вот-вот скажет мне об этом. Куба вернул шляпу на голову и пошел к себе, заложив руки за спину и широко выбрасывая ноги. Потом вдруг остановился, обернулся и крикнул: «Почему тебя не видно?»

Я спросил: «Что значит — не видно? Разве ты меня не видишь?»

Он прокричал: «Почему ты не приходишь ко мне?»

«Почему не прихожу? Но ведь я ухаживаю за больным».

«Ну если ты ухаживаешь за больным, так приходи на следующей неделе».

«На следующей неделе?»

«Сервус!»

У меня потемнело в глазах. Сердце мое упало. Я стоял посреди улицы и не знал, куда идти. За Кубой нельзя, ведь он велел приходить на следующей неделе, а еще не кончилась эта. И к рабби Хаиму нельзя, чтобы он не почуял чего-нибудь по моему виду.

Наступил канун субботы. В гостинице пекли, варили, готовили субботнюю трапезу. И вдобавок, если не ошибаюсь, у них появился новый гость. А может, и не было никакого нового гостя, и мне просто показалось, что он есть, но из-за него мне стало неприятно там сидеть, и я направился навестить больного.

Шел я, шел и вдруг сказал: «Вус от ир зих цу мир ангечепт?», то есть: «Чего вы ко мне прицепились?» — на том языке, на котором говорят в моем родном городе. Сказал и сам поразился. Во-первых, потому, что вокруг не было никого, кто бы следовал за мной. А во-вторых, потому, что я всегда полагал, что сам с собой разговариваю на святом языке иврит, а оказалось, что на языке будней, на идише.

Но тот человек, что увязался было за мной, а потом исчез, теперь вдруг снова появился. У него было грубое лицо мясника, а борода — как у казенного раввина. Озабоченный своими мыслями, я его сначала не заметил. Но он остановил меня и спросил: «Ты идешь к рабби Хаиму?»

Я сказал: «Откуда ты знаешь, что я иду к рабби Хаиму?»

«Потому что я тоже иду к нему».

Я подумал: «Ведь он же ведет с собой овцу, как же он войдет с ней к рабби Хаиму?»

Он нагнулся, сорвал пучок травы, сунул овце в рот и сказал: «Моисей, зачем ты смотришь туда?»

Я ответил: «Ты обращаешься ко мне? Так меня не зовут Моисей, и я не смотрю туда».

«Моисей, — укоризненно сказал он, — как же ты говоришь, что не смотришь туда? А тот голубь, что кружит над нами, — разве ты не смотришь на него?»

Я повторил: «Здесь нет никакого голубя, и меня не зовут Моисеем».

Он спросил: «А кто же это там танцует на шляпе раввина? Медведь, что ли?»

Я снова крикнул: «Вус от ир зих цу мир ангечепт?!»

Он улыбнулся: «Хочешь, я покажу тебе чудо? Видишь эту овцу? Вот сейчас я потяну за веревку, и она исчезнет».

Я огляделся: «Ну, где же чудо, о котором ты говорил?»

Он сказал: «Поскольку ты веришь, что я могу сотворить чудо, мне уже не нужно трудиться его сотворять. Но чтобы не оставить тебе ни с чем — смотри, сейчас я потрусь о стену и скажу: „Деньги“, а тебе покажется, что это Игнац».