Я снова пересчитал свои деньги и испугался. Не хватало даже заплатить за гостиницу в следующем месяце. И хуже того — не на что было купить билет на пароход. Но я не впал в отчаяние. Я вспомнил, что один израильский издатель напечатал несколько моих рассказов и обещал вскоре выплатить весь гонорар. Кроме того, другой издатель, заграничный, давно задолжал мне за переизданные им ранние мои рассказы. Я тут же написал обоим, чтобы поторопились с гонораром. И что же? Тот, что в Израиле, вообще ничего мне не ответил. Наверно, уехал за границу, как это принято у богатых израильтян, которые в холодное время уезжают в жаркие страны, а в жаркое время — в холодные. А тот, что за границей, написал: «Напротив, это вы мой должник». Как это? А вот: «Вы взяли у меня столько-то книг, и их суммарная стоимость превышает ваш гонорар». Какие это книги я у тебя взял? «По нашему обычаю большинство читателей требует, чтобы писатель дарил им свои книги, и порой весь его гонорар уходит на эти раздаренные книги».

Я невольно вспомнил, что я действительно писатель. Верно, в былые времена слово «писатель» — а тогда «писец» — относилось лишь к тем, кто переписывал слова Торы. Но с тех пор как писателем называют всякого, кто занимается ремеслом писания, я не опасаюсь показаться заносчивым, тоже называя себя писателем.

Я уже рассказывал где-то историю о знаменитом писателе, точнее, поэте, которому, когда он еще лежал младенцем в колыбели, показали с Небес вещи, до того неведомые ни одному человеку. И он захотел рассказать о них стихами. Но тут на него налетел рой пчел и заполнил его рот медом. Когда же он вырос и начал учить Тору, то вспомнил все те хвалы, которые хотел высказать стихами в детстве, и записал их, и народ Израиля включил их в свои молитвы. А его траурные песнопения, кинот, — они откуда взялись? Я думаю, пчелы, принесшие ему мед, еще и ужалили его, и от этой боли он написал свой Плач к Девятому ава.

Были и другие стихотворцы в Израиле, не удостоившиеся такой славы, как этот рабби Элазар Калир. Будучи скромными и застенчивыми, они считали свои беды и несчастья частью общих несчастий Израиля, и поэтому их стихи и плачи о еврейском народе люди читают сегодня, как будто читают о себе.

Иные же стихотворцы, хотя тоже писали о собственных бедах и не забывали о них, были еще скромнее, и беды всей общины всегда были для них на первом месте, словно каждая беда, постигшая Израиль, постигла и их самих.

А были также такие пайтаним, которые хоть и говорили о собственных бедах и не забывали при этом об общих несчастьях, но вдобавок все время помнили, что Господь милостив и всегда воздает за страдания. И они находили объяснение своим страданиям и утешались мыслью о будущем благе, которое Святой и Благословенный дарует Израилю в час, когда придет на то Его воля и Он избавит нас от бед. Они глотали слезы, и эти слезы звучали в их стихах.

А мы? Нет у нас ни силы дел одних, ни силы дел других, и мы подобны ребенку, который опускает перо в чернила и переписывает то, что написал для него учитель. Пока написанное учителем лежит перед ним, он переписывает красиво, но, когда учитель лишает его подсказки, вся красота исчезает. Святой и Благословенный поставил условие: все, что было создано в шесть дней творения, не изменит своего назначения (кроме моря, которое расступится перед Израилем, и тому подобного), а написанное Им на Скрижалях Завета тоже было среди созданного при творении.

И тут я должен объяснить, как это я, будучи писателем, не написал ни единого слова за все те дни, что был в Шибуше. Обычно если что-то является и стучится в мое сердце, я его не впускаю. А когда оно возвращается и снова стучится, я говорю ему: «Разве ты не знаешь, что я ненавижу запах чернил?» И наконец, если я вижу, что не могу избавиться от него, я сажусь и пишу о нем — лишь бы оно перестало меня тревожить.