Ему уже с детства пришлось самому зарабатывать на жизнь, потому что отец его совмещал торговлю кормами для скота и посредничество в делах поиска учителей для деревенских богатеев, но этого недоставало, чтобы прокормить всю семью. И потому Нисан начал за деньги обучать своих богатых товарищей, хотя сам был еще только гимназистом. Когда же он вышел из гимназии и ему приспело время идти в университет, отец и ему нашел место деревенского учителя. И тут в его сердце вошла любовь к девушке, и вскоре он снова взвалил на себя бремя заработков, потому что отец девушки обладал слишком пылким воображением и решил, что сумеет содержать Нисана до окончания университета; когда же ему стало ясно, что в действительности у него нет таких денег, он быстренько ввел его зятем в свой дом и полноправным компаньоном в свое шляпное дело. А дело это, сказать но правде, не такое уж и утомительное — напротив, это легкое и даже отчасти приятное дело. Почему приятное? А вот представьте себе: берете вы шляпу, вертите ее так и эдак, потом надеваете на голову клиента, ставите его перед зеркалом, приветливо ему улыбаясь, и он сразу же, по выражению вашего лица, понимает, что шляпа ему идет, и берет ее, и вручает вам деньги. И точно так же вы поступаете со всеми другими клиентами. Так что в этом шляпном деле вам открыт доступ к головам всех жителей городка, и вы знаете, что в каждой.

Вот так шло его время, и у него появлялись сыновья и дочери, и он уже забыл, что когда-то учил латынь и греческий язык, и стал вести себя так, как ведут себя все обычные благочестивые евреи, — ходил в синагогу, и молился там, и сыновей своих отдал в хедер для изучения Торы, и не стеснялся своих родителей — не то что наши городские доктора, которые родных отца и мать не признают. Если бы не прихватила его война, так бы он всю жизнь и продавал свои шляпы. Но война — это вам не шляпное дело, война — дело и нелегкое, и неприятное, и к тому же грязное. Ведь голова у человека царь всего тела, он ее моет горячей водой, и споласкивает холодной, и расчесывает гребешком, и каждый год водружает на нее новую шляпу. А тут — война, и это значит, что любой мерзавец может — раз! — и прострелить тебе эту твою драгоценную голову. Так что не исключено, что я ошибаюсь и мой хозяин не затем прикрывает глаза, чтобы воскресить то, что видел, а наоборот — он их закрывает, чтобы не видеть то, что ему довелось увидеть. Людей не всегда поймешь — ты думаешь о них одно, а у них на уме иное.

Иногда Бабчи приносит ему газеты. Газета лежит перед ним, раскрытая на первой странице, и он читает эту страницу от начала до конца, но никогда не переворачивает дальше, даже если какая-нибудь статья продолжается на следующей странице. А если газету положили открытой на последней странице, он тоже читает ее с начала до конца, но не переворачивает назад, пусть даже эта статья началась где-нибудь на первых страницах. Я бы подумал, что ему просто лень, но нет: если у него гаснет трубка, он тут же поднимается и идет на кухню взять уголек даже и тогда, когда спички лежат перед ним на столе.

Впрочем, оставлю-ка я моего хозяина. Вернусь лучше к предмету, с которого начал, — к близким нашим здесь холодам.

Глава одиннадцатая

Портной и лавочник

Сегодня все ветры мира словно сговорились — ревут все разом, будто силятся сдвинуть город с его насиженного места. Из конца в конец несутся по улицам звуки хлопающих дверей, разбивающихся стекол, летящей с крыш черепицы. Стрыпа бушует и воет, и мост, что над ней, трясется и гудит. Солнце помрачнело, завесы пыли поднимаются от земли до небес. Горожане дрожат, и это приятно, потому что все они в рваной одежде, которая не может согреть человека.

Я иду и думаю: «Эти люди все-таки привыкли к холоду. Но я-то, пришелец из Страны Израиля, где один солнечный лучик жарче всего здешнего солнца, — нет, я не смогу выдержать такой холод.