Все это время мы с женой и детьми жили в гостинице. Хозяева относились ко мне и как к заезжему гостю, и как к местному жителю одновременно. Во время трапезы они сначала обслуживали заезжих гостей, а уж потом нас, зато счет нам выставляли как приехавшим из-за границы. В общем, тяжело быть гостем за границей, но еще тяжелей — в Стране Израиля. Поэтому мы съехали из этой гостиницы и арендовали маленькую квартирку. Прикупили немного мебели, собрали те немногие книги, которые уцелели после грабежа, послали детей в школу, я привел в порядок свою библиотеку, жена расставила мебель, и, когда я увидел, что мои книги стоят в полном порядке в книжном шкафу, а мои вещи лежат на положенных им местах в шкафах одежных, у меня наконец полегчало на душе. Около года я мотался на чужбине, как путник, ищущий ночлега, и вдруг сижу в своем доме, среди своих вещей и своих книг, со своей женой и своими детьми.

Неприятности Цви не переставали омрачать мою душу, и, хотя я пытался вытеснить их из своей памяти, мне не удавалось вытеснить их из своего сердца. Однако мало-помалу я погрузился в свои дела и благодаря этому стал отвлекаться от дел других, ведь так оно обычно происходит с человеком — собственный ноготь ему ближе, чем все тело ближнего. Так что в конце концов вся эта история изгладилась из моей памяти, и, если бы имя Цви не появилось в газетах среди тех, кого выслали из Страны, я бы, пожалуй, совсем его забыл.

И вообще, по мере того, как я сидел за своим рабочим столом и наслаждался миром и покоем своего дома, я начал забывать все, что происходило со мной в Шибуше, и перед моими глазами уже не стояли лица хозяев гостиницы и ее гостей и наш старый Дом учения вместе со всеми теми, кто приходил туда молиться, и теми, кто не приходил. А если я кого и вспоминал, то лишь для того, чтобы поскорей прогнать из памяти. Человеку, мирно живущему в своем доме, свойственно отгонять от себя мысли о неприятностях других людей.

Так жил я в тени сладкого покоя, который человеку дано ощущать только в тишине своего мирного дома. Я занимался своими делами, а жена своими. Но как-то раз она стала перебирать наши дорожные вещи и разложила их сушиться на солнце, а мой вещевой мешок решила отдать в ремонт, потому что его кожаная подкладка истерлась от долгого употребления. И вдруг, взяв его в руки, повернулась ко мне и спросила: «А это что такое?» И я увидел в ее руках большой ключ, который она только что нашла в складках мешка.

Я застыл удивленный и даже немного испуганный. То был ключ от старого Дома учения. Но ведь я дал его в дар сыну Йерухама Хофши в день его присоединения к общине Авраамова завета! Как же он оказался здесь? Может быть, Йерухам, который безусловно считает себя свободным от исполнения заповедей, был недоволен тем, что я сделал его сына своего рода хранителем старого Дома учения, и потому решил вернуть мне этот ключ, тайком от меня спрятав его в моем вещмешке? Но пока я мысленно возмущался этим его поступком, жена протянула мне ключ, и, рассмотрев его поближе, я понял, что это не тот второй ключ, который сделал мне старый слесарь. Это был первый, старый ключ, тот, который дали мне члены общины Дома учения в Судный день перед тем, как навсегда покинуть этот дом. Тысячу раз я искал его, и тысячу раз приходил в отчаяние, и тысячу раз искал снова, и не находил, и в конце концов сделал себе новый ключ в замену, а сейчас, когда мне уже не нужен ни тот ни другой, он вдруг вернулся! Каким же образом он затерялся? Скорее всего, я положил его в мешок, а он соскользнул, попал в дырку в подкладке и исчез из виду. А может быть, в тот день, когда я надел новое пальто, я сам вынул этот ключ из летней одежды, потому что сменил ее на зимнюю, а потом сунул в мешок и забыл о нем напрочь. Скольких огорчений и скольких неприятностей я избежал бы, если бы нашел его вовремя! Но что толку предъявлять претензии к прошлому?

Немного успокоившись, я рассказал жене всю эту историю, потому что она ничего о ней не знала.