«Этот его дед, мир ему, — снова заговорил лавочник, — имел привычку посылать свадебные подарки каждому, у кого он, мир ему, был сандаком».

«Каждому? — Лавочница всплеснула руками. — Тот подарок, который он дал тебе, был больше, чем он давал им всем, ведь тебе он дал коробочку из чистого серебра! Как, ваша честь уже уходит? Пусть господин подождет, сейчас муж отнесет его пакет портному».

Я сказал: «Не нужно беспокоиться».

«Если господин не хочет беспокоить моего мужа, — настаивала лавочница, — так тут есть Игнац, он отнесет».

Я сказал: «Не нужно. Я хочу привыкнуть носить свою ткань».

«Что это значит, господин хочет привыкнуть? — удивилась лавочница. — Может, господин собирается носить рулоны у нас на рынке?»

«Нет, — сказал я. — Но ведь я купил эту ткань, чтобы сделать себе из нее пальто, не так ли? Так какая разница, буду я ее носить потом как пальто или сейчас в виде ткани?»

Глава двенадцатая

По дороге и в гостинице

Было еще светло, когда я вышел из этой лавки. Хотя солнцу уже вроде бы полагалось скрыться, но никаких примет близкого вечера не было и в помине. Солнце стояло, точно приклеенное к небосводу, будто не могло отделиться от своих небесных корней, и какая-то теплынь слегка смягчала воздух. Это мягкое тепло и яркий солнечный свет меняли лица прохожих и делали их приятней друг другу. Какие-то незнакомые люди то и дело кивали мне и здоровались. Потом появился Игнац, увязался за мной и все пытался взять у меня мою ношу. А все лавочники разглядывали меня и пакет в моей руке — лавок вдоль улицы много, да покупателей мало, каждый, кто купил что-то в одной лавке, вызывал раздражение и зависть у владельцев всех остальных.

По дороге я увидел того парня, о котором говорила лавочница. Я уже и раньше не раз встречал его, и он вызывал мою симпатию. Должен заметить, кстати, что он был вовсе не черный, а загорелый, и у него не было двойного чуба, лавочница просто плела слова без всякого смысла. Где это видано — «двойной чуб»? Но вообще-то люди, голову которых не украшает ничто, кроме чуба, мне не нравятся, они напоминают мне павлинов, которые украшают свои уродливые ноги пышными перьями. Однако у этого парня — его звали Йерухам Хофши — явно имелось еще что-то, кроме чуба. По его лицу видно было, что ему довелось пережить немало неприятностей, но он сумел выбросить их из своего сердца так же резко, как теперь отбрасывал со лба этот свой чуб. Лицо у него было худое, как у всех нынешних жителей Шибуша, а на правой щеке виднелась маленькая ямочка. Считается, что такие ямочки делают лицо симпатичным, и она действительно придавала его лицу некую мягкость, слегка умеряя жесткость его взгляда.

Сейчас этот Йерухам Хофши сидел возле Королевского источника, открывая там сток, чтобы вода не залила улицу. В Стране Израиля таких парней видишь в каждом городе и в каждом поселке и не обращаешь на них внимания, но здесь, в Шибуше, он показался мне приметой чего-то нового: вот, сидит себе парень, вернувшийся из Израиля, в галицийском городе Шибуш и чинит городскую мостовую, а чувствует себя так, будто починяет целый мир. Хотя, между нами говоря, вся эта его работа была совершенно зряшной. Те, кто не знаком с нашим городом, могут мне возразить: ну как же так, ведь на улице неисправность, значит, ее нужно починить. Но я-то знаю Шибуш, и я вам отвечу: что пользы чинить в одном месте, если во всех остальных тоже все разбито и, сдается мне, починке уже не поддается. Впрочем, все это я говорю лишь в связи с работой Йерухама, о самом же Йерухаме мне нечего добавить, кроме того, что он сидел на земле и поднимал вокруг себя изрядную пыль. Когда я подошел, он поднял голову, бросил на меня недоброжелательный взгляд и вернулся к своей работе, словно меня здесь и нет.