Однако насколько все же, скажу я вам, новое пальто меняет характер своего обладателя! Вы спросите, как меняет? А вот, я то и дело ловлю себя на том, что, когда мне попадается по дороге нищий, я уже не сую, как раньше, руку в карман, чтобы достать кошелек. И не сую потому, что боюсь измять свое новое красивое пальто. А поскольку меня раздражает эта несвойственная мне скупость, я отвожу глаза и сержусь на нищих, которые словно для того только и созданы, чтобы беспокоить людей. С того дня, когда я впервые встретил Игнаца, я неизменно и щедро ему подавал, а сейчас, когда он заступает мне дорогу, я обхожу его, и в эту минуту у Всемогущего только и остается для укора, что два глаза этого несчастного и его дыра вместо носа, разорванного осколком гранаты.

Тут, однако, я хотел бы на минуту прервать рассуждения о своем пальто, чтобы оправдаться, по какой еще причине я начал так поступать в отношении Игнаца. Дело в том, что это сейчас мой Игнац выглядит невинной овечкой. А во время войны он, оказывается, вел себя точно хищный волк. Заслуживающие доверия люди рассказали мне, что он с бандой своих дружков, таких же тупых и омерзительных, как он сам, носились тогда по городу с места на место и всюду взламывали двери, разбойничали, грабили и обчищали людей до нитки.

Вернусь теперь к своему пальто. С ним связано еще одно новшество — я выгляжу в нем так, словно на мне зеркало, настолько оно ослепляет всех окружающих, когда я появляюсь в нем на рынке. Но я не только поэтому сравнил мое пальто с зеркалом, а потому, что оно зеркало и есть: я в нем словно заново увидел моих земляков. Сквозь те лохмотья, в которые они одеты, я теперь вижу их по-настоящему. Ведь пока одежда на человеке цела, сам он целиком не виден. Зато как только его одежда рвется, он тут же виден весь, как он есть. Одежде свойственно обманывать, потому что она, прикрывая тело, скрывает его. А вот дыры в одежде приоткрывают — и не только тело, но и душу. Тело, которое виднеется из этих дыр, порой кажется мне похожим на трясущуюся руку нищего, который просит у меня подаяния. И тогда я вижу не только этих людей в лохмотьях, но и себя самого — доброе ли у меня сердце, и жалею ли я этого нищего.

А бывает, что лохмотья открывают не тело человека, а еще одну рваную одежду под ними, нисколько не лучше той, что поверх нее, просто у него нижняя одежда цела в том месте, где в верхней дыра, а порвана в другом. Нищета ведь не похожа на пулю, которая прожигает все одежки до самого мяса в одном и том же месте, нищета — она как ком колючек: проедает в одних местах и оставляет нетронутыми другие.

Но почему бы им не починить свою одежду, моим землякам? Ведь, казалось бы, вместо того, чтобы прикрывать дыры руками, можно взять иголку с ниткой и залатать эти дыры. Верно-то оно верно, да где ж взять руки, когда этими руками нужно прикрывать дыры?!

Глава четырнадцатая

Рахель

Трудно понять моего хозяина. Он видит, как Долек, или Лолек, или Бабчи делают, что им взбредет в голову, и молчит; видит, что его младшая дочь послушна, как агнец безгласный, и сердится. Стоит ей войти в залу, он тут же начинает пыхтеть трубкой, как будто выдыхает в нее какое-то раздражение. А чем она хуже своих братьев и сестры? Я не открою никакой тайны, если скажу, что в этой троице нет ни капли еврейского. Бабчи, старшая дочь хозяев, стрижется под мальчика, носит короткую кожаную куртку, не расстается с сигаретой и ведет себя как парень, но не из лучших парней, а из худших. Лолек — тот широкий и толстый, дряблые багровые щеки стекают к самому подбородку, плечи узкие и покатые, а грудь приподнята кверху, словно навстречу свисающему на лоб наполеоновскому локону, который затеняет его дурашливые, как у деревенской простушки, глаза.