— Пушкин! — воскликнул кто-то из гостей.

Одоевский кивнул и торжественно закончил свою речь:

— Так был воздвигнут памятник внутри памятника!

…Когда хозяин умолк, Глинка начал фортепьянное вступление к песне Баяна. То было сильное, но печальное предвестие — не в лад со свадебным весельем.

…Есть угрюмый край, безотрадный брег…

По смыслу и звучанию песня была светла — пророчество силы и славы. Но какой-то щемящий звук слышался в ней и не умолкал, какая-то скрытая боль и горесть. Глинка пел протяжно и заунывно, запевал, как полагалось в древние времена Баяну, но произносил слова с такой живой грустью, что не прошлое, а настоящее предстало перед всеми: недавняя утрата — гибель Пушкина.

Торжественно и медлительно Глинка заключил песню скорбным афоризмом:

…Но недолог срок на земле певцу…

И последний перебор струн не возвращал к языческому пиру.

4. Опера

На первое представление не удалось попасть; может быть, и к лучшему, оттого что несравненный Ратмир не участвовал в первых спектаклях.

До поднятия занавеса шли толки об опере.

Насколько счастлива была судьба «Сусанина», настолько труден путь второй оперы Глинки. Говорили, что он и сам «замучил» своё создание всевозможными переделками.

— Они были необходимы, — объяснял своему соседу сидевший неподалёку от Стасова граф Вьельгорский.— Я сам многое сокращал и, полагаю, — удачно. Дирекция этого требовала. Но даже и теперь, в сущности, сюжета нет, а есть лишь ряд картин с прекрасной музыкой.

— Странные вы люди, господа! — возразил собеседник Вьельгорского, седой полковник. — Прекрасной музыки для вас уже мало! Как будто она раздаётся всюду и всегда… А что до сюжета, то позвольте спросить: что такое сюжет в опере? Можно ли говорить столь определённо о сюжете, когда мы в основном наслаждаемся музыкой и пением? Есть ли сюжет у «Оберона»? Бог его знает. А «Волшебная флейта»?  Никогда не понимал, что там происходит. Ну и пусть: музыка прекрасна, большего мне и не надобно.

— Однако бессмысленной музыки не бывает.

— Разумеется. Но в чём он, смысл? Я вот слушал великолепного «Сусанина». Во втором действии враги, поляки, танцуют свои танцы, замышляют недоброе. Мне бы негодовать, а я думаю про себя: «Что за прелесть эта музыка! Хоть бы повторили всё действие, вот была бы радость!»

Вьельгорский засмеялся.

Для Стасова разговор был очень интересен, а кое в чём и задел за живое… Но в зале стало темнеть. Началась увертюра.

Что может быть сильнее юношеских впечатлений? В более поздние годы разбираешься подробнее, как будто и понимаешь лучше.

Но, может быть, прав был именно тогда?

Стасов знал увертюру, но первые удары оркестра заставили его вздрогнуть. Как обширна Россия! Стремительный поток переносил его из одного конца в другой. То сковывало холодом, то палило зноем; что-то ухало, завывало, гремело, стучало… Проносились смутные видения… И вдруг на смену скрипичной буре раздался виолончельный напев — совсем как человеческий голос… И снова буран, снег, рой бесов… Как это было не похоже на другие — немецкие или итальянские — бури! Как самобытно, по-русски вольно и широко!

Но уже в прологе что-то нарушилось, словно действие остановилось. Оказалось, что Вторая песня Баяна, посвящённая Пушкину, которую все ждали и которую Стасов слыхал в исполнении самого Глинки, исчезла: её перечеркнула театральная цензура. От огорчения Стасов не расслышал новое вступление хора.

И всё-таки он был счастлив.