Он подвинул вращающийся стул от верстака и поставил перед «Леди Франкенштейн». Терри сел.

Красные огоньки консоли горели ровно, кроме одного в центре, который медленно пульсировал… пульсировал… пульсировал…

Терри заиграл — пробуя струны, как бабушка учила.

«Леди Франкенштейн» заговорила. Сперва голос у нее был словно спросонья, чуть мутноватый, чуть медленный. В конце концов, она была уже не первой молодости, и реакция не самая быстрая. Цветущие годы ее прошли задолго до эпохи диско, и у нее был голос женщины, которая полно и свободно жила своей жизнью, распустив длинные волосы в искрах прожекторов, и глаза у нее блестели от ожиданий и обилия возможностей, но сейчас она уже седеет и стала чуть мрачнее, и носит она шарф черного бархата, потому что ей не очень нравится, как меняется у нее шея, дорогой мой, и она думает, что сегодня сядет вот здесь, подальше от прожекторов, и сегодня — только сегодня — с удовольствием посмотрит, как танцуют другие.

Терри прошелся по первой череде аккордов, чтобы почувствовать клавиши, потом заиграл написанную им самим песню «У меня под окном» — о юноше, который смотрит, как проходит каждый день красивая девушка, но никак не наберется храбрости с ней заговорить, и тут он заметил, что красный сигнал на консоли «Леди Франкенштейн» начал пульсировать быстрее. И еще быстрее. И еще.

Эрик Геросимини сказал правду: она и вправду ценит прикосновение молодости.

Ее голос — женский, теплый, понимающий — плыл из двух внешних колонок, по обе стороны от нее. Как будто кто-то пел чистым прохладным голосом, но под этим голосом слышался и другой. Вдруг включались несколько голосов, и Терри понимал, насколько сильно ударил по клавишам. Слабо — один голос, сильнее — гармония двух или трех. «Леди Франкенштейн» была не просто женщиной — она была вселенной женского пола.

А потом было самое поразительное. Эрик Геросимини вышел и встал возле Терри, и начал правой рукой играть вместе с ним, и голос стал иным — темнее, может быть, грубее чуть-чуть — под прикосновением его пальцев, и Терри подумал, не встроены ли в клавиши тепловые сенсоры, что-то, передающее личную энергию в электрические цепи и создающее закольцованный эффект настроения, о котором он слышал, но голос — голоса — «Леди Франкенштейн» менялся в зависимости от состояния того, кто на ней играет.

Он хотел было остановиться и спросить Геросимини, как это может быть. Хотел узнать, нет ли в быстро бьющемся сердце леди термоакустического элемента, превращающего в звук тепло человеческое. Узнать, как сделаны ее схемы, увидеть самому сложное переплетение жил-проводов, соединяющих ее в единое целое.

Но нет.

Не хотел он этого.

Потому что она была — и он знал это — источником того, что пробудилось в каждом из них в детстве. Того, что они слышали и сберегли, а другие дети не слышали или не сберегли. Того, что до сих пор в каждом из них осталось, спрятанное глубоко и надежно.

Она была — волшебство.

Слушая ее музыку, слыша голоса ангельского хора, в который проникло несколько испорченных девчонок, Тру хмыкнул и сказал:

— Вот так и бывает, когда подумаешь, что нет ничего нового в этом старом мире.

Ариэль повернула голову — будто поймать ушами эти слова, пока они не испарились навечно.

— Как ты сказал?

— Сказал, что стоит только подумать, будто ничего нового не бывает.