— Птица, говорил он. — Вороны все равно прилетят.

Это «все равно» было как нажатие пальцем на больное место.

Так он объяснял, что плохое все равно случится, как бы ты ни молилась, чтобы его не было. Как бы ты ни просила Бога спасти отца. Как бы ты ни плакала у себя в комнате, сколько бы ни лежала там, вспоминая, какой он был красивый, какой большой и какой сильный, пока рак не начал его грызть изнутри и сморщивать. Вороны — они никуда не денутся.

— Знаешь что, Птица? — говорил он в больничной палате, когда солнце лилось в окна, и в носу у него были эти трубки. — Меня надо малость подсократить. А то в Жемчужные Врата не пройду. Ладно, детка, ерунда все это. Вытри слезы. Лори, дай ей платок. А ты слушай, слушай! — Он посмотрел на нее строго — это всегда действовало. — А ну-ка соберись. Мама мне сказала, что ты не ешь. Это правда?

— Я не голодная.

— Детка, а ну-ка давай проголодайся! Одно дело — когда усыхает такой замшелый старый пень, а другое такая веточка, как ты.

— Пап, — сказала она тогда, и у нее чуть глаза не вытекли совсем.

И на гитаре он тоже играл отлично. Руки — да, были большие, но так легко передвигались по струнам. Они вместе сидели на крыльце и играли «Безымянный конь» группы «America», и «Лакенбах, Техас» Вэйлона Дженнингса, и его же «Мама, не давай своим детям вырасти ковбоями». И много-много других.

Ее тоже назвали в честь Вэйлона Дженнингса, который когда-то пожал руку ее отцу и говорил с ним как обычный человек на концерте в Остине — задолго до ее рождения. Ее звали не «Дженнифер», а просто «Дженн». Дженн Стюарт.

— Птица, — сказал он ей как-то в июльский день на крыльце, незадолго до того, как выяснилась его болезнь, — ты же прирожденный гитарист. Клянусь, у тебя молния в пальцах. У меня бы никогда мелодии так не получились бы! Девонька, мне стыдно играть рядом с тобой!

Это он так говорил, что гордится ею.

И Птицей тоже он ее прозвал. Говорил, что своей песней она может птиц сманить с дерева, и наверняка сама она наполовину птица, раз так поет. Голос все выше, выше, до облаков, выше и выше, прямо Богу в уши. «Ты наверняка наполовину птица, Птица. А вторая половина — от старого древесного клопа! Правда, Лори?»

И мама Лори улыбалась и отвечала: «Вся в отца!»

У Дженн были отцовские глаза, но похожа она больше была на мать. Она была худощава — сейчас просто исхудала и жилиста, и волосы того же медного цвета. Хорошенькая (была когда-то), с высокими скулами и изящным носом, снова-таки как у матери. И это было хорошо, потому что у многих Стюартов и Ингрэмов шнобели были будь здоров. Она умела быть веселой, быстро соображала и любила танцевать, но в ней была какая-то жилка от суровой земли Техаса. Эта жилка придавала ей серьезность, а иногда мрачноватую задумчивость. Эта же жилка удерживала ее от многих глупостей. Старая душа, говорила мать, когда проявлялась эта сторона характера. Старше своих лет. Эта черта характера велела не курить ни сигарет, ни травы, хотя мама сознавалась, что курила травку, когда она, как говорила она с некоторой гордостью, «слегка хипповала». Пиво Дженн как-то попробовала на вечеринке после городского первенства по футболу — и вернулась к привычному сладкому чаю.

Иногда она убирала волосы как мама — в косы.