Оставалось только плюнуть и уйти, но тут я услышал мелодичный голос:

– Скажите, пожалуйста, это вы – мистер Данстан Рамзи?

На верхней ступеньке ведущей в театр лестницы стояла, надо понимать, женщина – женщина в мужском костюме, очень коротко стриженная и невероятно уродливая. И ведь не убогая, не калека. Высокая, стройная и, по всей видимости, очень сильная, она имела при том непропорционально большие кисти рук и ступни, ее огромный подбородок выпирал далеко вперед, а глубоко сидящие глаза почти скрывались под тяжелыми надбровными дугами. Однако голос у нее был приятный, а произношение – культурное, с каким‑то легким акцентом.

– Айзенгрим будет очень рад с вами встретиться. Он заметил вас в зале. Идемте, я вас провожу.

Немного пройдя, мы оказались в коридоре, куда доносились звуки перебранки на непонятном, скорее всего португальском языке. Моя провожатая постучала в дверь и сразу же вошла, я последовал за ней и оказался в компании ссорящихся. Раздетый по пояс Айзенгрим разгримировывался при посредстве грязного полотенца, Прекрасная Фаустина – голая как правда, прелестная как картинка и бешеная как собака – также снимала грим, покрывавший чуть не все ее тело; при виде нас она подхватила халатик, завернулась в него и потом, пока мы с Айзенгримом разговаривали, высовывала наружу лишь те детали своей анатомии, которые обтирались в данный момент.

– Ей, видите ли, нужно больше розового света в последней картине, – сказал Айзенгрим по‑немецки. – Я ей вдалбливаю, что это забьет мою красную мефистофельскую подсветку, но ты же знаешь, что это такое – с ней говорить.

– Ладно, об этом потом, – сказала уродливая женщина. – Мистер Данстан Рамзи, ваш старый друг Магнус Айзенгрим и Прекрасная Фаустина. – Прекрасная Фаустина сверкнула головокружительно прекрасной улыбкой и протянула руку, которой она только что вытирала верхнюю долю своего прекрасного бедра.

Да, я канадец шотландских кровей, да, я родился в Дептфорде, но из этого совсем не следует, что меня загонит в угол латиноамериканская, с позволения сказать, артистка; я поцеловал лоснящуюся от грима руку не без, как мне кажется, элегантности. Затем я обменялся рукопожатием с Айзенгримом, в улыбке которого не чувствовалось особого дружелюбия.

– Давненько мы с вами не виделись, мистер Данстэбл Рамзи, – сказал он по‑испански, намереваясь, как мне кажется, поставить меня в неловкое положение, однако я владею испанским вполне прилично и мы продолжили разговор на этом языке.

– Больше тридцати лет, если не считать ту встречу в Швейцарии, – согласился я. – А как там Le Solitaire des forets и моя бородатая подружка?

– Le Solitaire умер почти сразу после нашей встречи, – вздохнул Айзенгрим, – а остальных я не видел с начала войны.

После нескольких минут вялого, вымученного разговора я решил, что пора мне и честь знать, – Айзенгрим явно тяготился моим присутствием. Но как только я начал прощаться, уродливая женщина сказала:

– Мы очень надеемся, что завтра вы найдете возможность пообедать в нашем обществе.

– Лизл, ты понимаешь, что ты делаешь? – Айзенгрим говорил по‑немецки и очень быстро; судя по всему, он забыл, что я знаю этот язык.

– Прекрасно понимаю, и ты тоже понимаешь, так что оставим эту тему, – ответила женщина.