На крышке шкатулки поблескивала серебряная табличка с четкой, изящной гравировкой (шрифт подбирал я сам):

Requiescat in pace

МЭРИ ДЕМПСТЕР

1888–1959

Терпением и верой подобная святым

Мы сидели и молчали. Первым заговорил Бой:

– С чего это ты держишь тут эту вещь?

– Почтительность. Ощущение неискупленной вины. Леность. Я давно собираюсь пристроить ее куда‑нибудь, но все не подберу подходящего места.

– Вины? – спросил Айзенгрим.

Ситуация складывалась совершенно определенная: либо я скажу сейчас, либо буду молчать до самой смерти. Данстан Рамзи настоятельно рекомендовал воздержаться от всяких откровений, но Пятый персонаж не желал его слушать.

– Да, вины. Мы со Стонтоном лишили вашу мать рассудка.

И я рассказал им про снежок.

– Тяжелый случай, – сказал Бой. – Но, с твоего разрешения, Данни, мне кажется, что ты раздул ерунду в нечто совершенно несоразмерное. Вы, старые холостяки, любите дергаться по пустякам. Я кинул снежок – во всяком случае если верить тебе и для простоты рассуждений будем считать, что так оно и было, – а ты увернулся. Это несколько ускорило развитие событий, которые, надо думать, произошли бы в любом случае, разве что чуть позднее. Разница между нами состоит в том, что ты все думал об этом эпизоде и думал, а я выкинул его из головы. И ты, и я сделали с того времени много значительно более важных вещей. Мне очень жаль, Демпстер, если я действительно оскорблял вашу мать, но вы же знаете, что такое мальчишки. Жестокие животные, а все потому, что глупые, ничему еще не научились. Но потом из них вырастают люди.

– Очень важные люди, – неприятно усмехнулся Айзенгрим. – Люди, пользующиеся благосклонностью престола.

– Да. И только не думайте, что я намерен этого стесняться.

– И даже, – заметил я, – люди, в которых сохраняется нечто от жестокого мальчишки.

– Что‑то я тебя не понимаю.

Голос Пятого персонажа снова оказался решающим.

– Может быть, это освежит твою память? – Я протянул ему свою дептфордскую реликвию.

– А что в нем такого? Самый обыкновенный камень. Ты им придавливаешь бумаги на столе, чтобы не разлетелись, я сто раз его видел. Ни о чем он мне не напоминает, разве что о тебе.

– Этот камень, – сказал я, – ты положил в тот самый снежок. Не знаю, почему я его хранил, просто рука не поднималась выкинуть. Честное слово, я совсем не собирался говорить тебе, что он такое. Но, Бой, должен же ты хоть когда‑то что‑нибудь узнать про себя. Камень в снежке крайне показателен для многого из того, что ты сделал. Странно, что ты о нем забыл.

– Что я сделал?! В частности, Данни, я сделал тебя вполне обеспеченным человеком. Я относился к тебе, как к брату. Снабжал тебя информацией, которой, заметь, не было больше ни у кого. Вот так и образовалась кругленькая сумма на твоем счету. Личный пенсионный фонд, о котором ты все время скулил.

Мне как‑то не казалось, что я скулю, но не знаю, со стороны виднее.

– А может, – сказал я, – бросим эту моральную бухгалтерию? Я просто пытаюсь реконструировать некоторую часть твоей жизни. Разве ты не хочешь иметь ее всю, во всей полноте, и хорошее, и плохое? Как‑то я говорил, что ты создал Бога по своему образу и подобию, и его ущербность заставила тебя удариться в атеизм. Теперь тебе самое время попытаться стать человеком. Может быть, тогда на твоем горизонте появится что‑нибудь большее, чем ты.

– Ты просто хочешь меня достать. Ты хочешь унизить меня перед этим человеком, я вижу, вы с ним давно уже в сговоре, хотя ты ни разу не говорил мне ни о нем, ни о его несчастной мамаше, – мне, твоему лучшему другу, твоему покровителю, единственному, кто защищал тебя от твоей же собственной некомпетентности! Ладно, раз уж мы решили говорить друг другу всю неприятную правду, пусть он послушает и это: ты меня ненавидишь, ненавидишь из‑за того, что Леола предпочла не тебя, а меня.