Мы пили и беседовали с деланной непринужденностью людей, изо всех сил скрывающих свои чувства. Бой снова попытался придать разговору удобное для себя направление:

– А что заставило вас выбрать такое сценическое имя? Конечно же, маги всегда называют себя как‑нибудь позагадочнее, но в вашем имени есть что‑то такое… немного пугающее. Вам не кажется, что это вам в минус?

– Нет, не кажется. И я не выбирал это имя, его дал мне мой патрон. – (Я ничуть не сомневался, что загадочный «патрон» – это Лизл.) – Имя Айзенгрим взято из великого северного сказания, там его носит волк. И оно мне совсем не в минус, ведь люди боятся любить и любят бояться, любят испытывать перед чем‑нибудь благоговейный трепет. А мое шоу не совсем обычно, оно вызывает у зрителей трепет, что и обеспечивает ему постоянный успех. В нем есть нечто родственное деяниям святых, о которых пишет Рамзи, только в моих чудесах присутствует легкий привкус дьявольщины, и это, к слову сказать, тоже предложил мой патрон. Именно здесь вы и ошибаетесь. Вам всегда хотелось, чтобы вас любили, а люди никогда не реагируют в точности так, как нам хотелось бы; общественный деятель, который хочет, чтобы люди его любили, неизбежно вызывает у них подозрение. Я был мудрее вас. Я выбрал волчье имя. А вы предпочли навечно остаться Боем, маленьким мальчиком. Не потому ли, кстати, что мать называла вас Писи Бо‑бо даже тогда, когда вы были достаточно взрослым, чтобы кричать моей матери «блядя»?

– Откуда вы знаете? Все, кто знал это, давно уже умерли!

– Нет, не все, двое остались – Рамзи и я. Он мне и рассказал много лет назад, взяв с меня страшную клятву, что я ни с кем не поделюсь этой тайной.

– Да ты что! – возмутился я. – Ничего я тебе не говорил!

Я возмущался совершенно искренне – и чувствовал все нарастающее сомнение.

– Конечно говорили, иначе откуда бы мне знать? Вы рассказали мне это для моего утешения, когда Юный Богатый Властитель и его шайка издевались над моей матерью. Мы все забываем многие свои поступки, а особенно те из них, которые плохо согласуются с избранным нами образом. Вы, Рамзи, видите себя верным хранителем всех доверенных вам секретов, так зачем же вам помнить, как однажды вы выдали секрет? Данстан Рамзи, когда вы перестали быть Данстэблом?

– Меня переименовала девушка, когда я наконец освободился от материнской опеки. По словам Лизл, это сделало меня дваждырожденным. А вы заметили, что мы тут все дваждырожденные? Мы все отринули свои начала и стали чем‑то таким, чего наши родители никак не могли предугадать.

– Уж ваши‑то родители никак не могли предугадать в вас теоретика мифов и легенд, – заметил Айзенгрим. – Жесткие были люди, я прекрасно их помню. Очень жесткие, особенно ваша мать.

– Ошибаетесь, – сказал я. А затем рассказал ему, как моя мать изобретала и придумывала и сделала в конце концов гнездо, сохранившее ему жизнь, и как она ликовала, когда он и сам решил остаться в живых. – Она сказала, что вы борец, и это ей очень понравилось.

На этот раз растерялся Айзенгрим.

– Вы не против, – сказал он, – если я позаимствую у вас сигару?

Я не курю сигар, но шкатулка, которую он высмотрел на стеллаже, весьма напоминала дорогую, изящную сигарницу. Айзенгрим взял шкатулку, недовольно поморщился и сдул с нее толстый, многомесячный слой пыли. Его лицо изменилось.

Он поставил ее на низкий стол, за которым мы сидели, и спросил:

– Что это?

– То, что там написано.

На крышке шкатулки поблескивала серебряная табличка с четкой, изящной гравировкой (шрифт подбирал я сам):

Requiescat in pace

МЭРИ ДЕМПСТЕР

1888–1959

Терпением и верой подобная святым

Мы сидели и молчали.