– В чем дело? – вопросил я по‑английски.

– Сеньор, – возмущенно прошипел незнакомый голос, – я понимаю, медовый месяц – это прекрасно, очень прекрасно для вас, сеньор, но только, пожалуйста, не забывайте, что внизу тоже живут люди и они далеко не так молоды, сеньор!

Я цветисто извинился по‑испански, и обладатель шипящего голоса удовлетворенно удалился. Медовый месяц! Как странно люди толкуют звуки!

Через несколько минут ко мне снова постучали, совсем уже еле слышно.

– Кто там? – откликнулся я, на этот раз по‑испански.

– Позвольте, пожалуйста, мне взять свой ключ, – сухо и как‑то неразборчиво, словно с кашей во рту, сказала из‑за двери Лизл.

Хочешь не хочешь, пришлось открыть дверь. Она стояла босая, придерживая на груди остатки располосованной пижамы.

– Что за вопрос, сеньора! – Я поклонился со всем изяществом, доступным одноногому идальго, и широким взмахом руки пригласил ее в номер. По не совсем ясной причине я закрыл за нею дверь. Мы уставились друг на друга.

– Вы много сильнее, чем можно подумать, – сказала Лизл.

– И вы тоже, – сказал я. И улыбнулся. Торжествующей, надо думать, улыбкой, улыбкой, какой я одариваю школьников, которых сам же только что перепугал до полусмерти. Лизл подобрала с полу свой халатик, она явно остерегалась повернуться ко мне спиной.

– Позвольте предложить вам выпить, – сказал я, протягивая ей бутылку. Лизл приложилась к горлышку и сразу сморщилась от боли; я догадался, что виски обжег ей разбитые губы. Тут у меня пропали последние остатки злости.

– Садитесь, – сказал я, – надо обработать ваши ссадины.

Она присела на край кровати, я промыл ее ссадины, поставил на поразительно распухший нос холодный компресс; слово за слово, и через пять минут мы уже сидели рядышком, подложив под спину подушки.

– Ну и как вам теперь, лучше? – спросил я.

– Гораздо лучше. А как вы? Как ваша щиколотка?

– Так хорошо я себя давно не чувствовал. Очень давно.

– Вот и хорошо. Затем я и приходила.

– Действительно? А мне‑то показалось, вы пришли с гнусным намерением меня соблазнить. Ведь это же вроде такое ваше хобби. Кого угодно и что угодно. Ну и как, часто вас бьют?

– Ну и дурак же вы, Рамзи! Это был просто способ донести до вашего ума некую вещь.

– Это какую же? Надеюсь, не что вы меня любите. За долгую жизнь я успел поверить во множество самых странных вещей, но это было бы очень суровым испытанием моей доверчивости.

– Нет. Я хотела сообщить вам, что вы такой же человек, как и все.

– А я что, когда‑нибудь спорил?

– Послушайте, Рамзи, три недели кряду вы излагали мне историю своей жизни с уймой эмоциональных подробностей, и у меня все больше крепло убеждение, что вы не считаете себя человеком. Вы берете на себя ответственность за чужие горести. Такое вот у вас хобби. Вы опекаете эту несчастную ненормальную женщину. Вы легко смирились, что этот ваш школьный товарищ – сахарный король, располагающий там у вас такой огромной властью, – исподволь вас оскорбляет, ни секунды не сомневаясь, что не встретит отпора. Вы дружили с этой женщиной, Леолой, – это надо же такое имя! – которая сделала вам ручкой, когда захотела стать миссис Сахар. И все это со всякими секретами, и вы ни в жизнь не признаете, что ведете себя очень благородно. Это не очень по‑людски. Вы относитесь в высшей степени порядочно ко всем, за исключением одной конкретной личности – Данстана Рамзи. Но как вы можете быть по‑настоящему добрым к кому бы то ни было, если вы не добры к самому себе?

– У нас в семье не было принято звонить во все колокола, если ты что‑нибудь для кого‑нибудь сделаешь.