– Да. Но в чем, скажи, я ошиблась?

– Ни в чем. Просто мир действительно пришел к своему концу. И не мытьем, так катаньем собирается завершить успешно начатое дело.

– Я пыталась рассказать о своих предчувствиях Кэбоалану, так он начал меня успокаивать, как будто этим поможешь делу!

– Никто не хочет верить в неизбежность всеобщей гибели, – сказал молодой чародей. – Но их можно заставить шевелиться другим способом: Самаэль – это вполне реальная угроза, и никаких предчувствий не нужно, чтобы смело утверждать, что он попытается помериться силами с Зу-Л-Карнайном. Жаль только разрушать иллюзии – все так настроились на праздник, на радость, на благоденствие и процветание.

– У меня мерзкое ощущение, Магнус, – пожаловалась Богиня Истины. – Будто я всех подвела и не сделала чего-то крайне важного.

– Так часто бывает, – успокоил ее маг. – Чем значительнее результат, тем сильнее и недовольство собой. Спросите любого художника, ученого или поэта.

– Спрошу... Аннораттху, например, – улыбнулась она лукаво.

– Не стоит. Этот всем доволен, даже зло берет, – пробурчал Магнус.

* * *

Трое монахов неспешно шествуют храмовым парком. Они вполне реальны и идут хрустя каблуками по гравию. Они подходят к каждому фонтану и погружают руки в прохладную, свежую воду.

Им навстречу попадается Нингишзида. Увидев наяву тех, кого он упорно считал плодом своего расстроенного воображения, верховный жрец Кахатанны невольно пятится.

– Здравствуй, мудрый Нингишзида, – радостно говорит Ма-Гуа. – Мы давно не видели тебя и долго не увидим, но рады лицезреть старого друга таким прекрасным утром.

– Доброе утро, – машинально раскланивается Нингишзида. После этого он резко сворачивает в сторону и меняет маршрут – отправляется к лекарю, чтобы получить успокоительные капли и разумный, дружеский совет.

А трое монахов продолжают свой путь. Они находят Каэтану возле ее любимого бассейна с морской водой, в котором плавают голубые ластоногие черепахи. Богиня Истины стоит на узорчатом мостике, облокотясь о перила и свесившись вниз. На ее лице блуждает блаженная улыбка.

– Нравится? – спрашивает Да-Гуа.

– Безумно.

– Даже после Шеолы? – уточняет Ши-Гуа.

– Тем более после Шеолы. Там темно, холодно и страшно. Все чужое и враждебное – это совсем другой мир. А здесь светло, солнечно, ясно, черепахи такие милые, и мордашки у них потешные. Ой, а вы во плоти явились?

– Заметила все-таки, – говорит Ма-Гуа. И его тон тоже необычен.

– Что-то случилось? – тревожно спрашивает Каэ.

Она отрывается от созерцания бассейна и приглашает монахов на лужайку, где ее паломники поставили плетеные кресла в тени цветущих кустов жасмина, чтобы их богине хорошо отдыхалось в редкие минуты покоя.

Все четверо чинно рассаживаются в них, и кресла скрипят под тяжестью тел монахов. Каэ не верит своим глазам.

– Мы пришли проститься, – говорит Ши-Гуа.

– Мы будем тосковать по тебе, – добавляет Да-Гуа.

Ма-Гуа молчит.

– То есть как это – проститься? – Интагейя Сангасойя поражена и огорчена. Она уже не мыслит себе этот мир без троих монахов, а главное – она не понимает, как и почему они решили уйти.