ГЛАВА 7

Квинн дрожал под необычно холодным утренним ветром, наблюдая за погрузкой товаров, предназначенных для Нового Орлеана. Причалы Сент-Луиса как всегда напоминали улей, полный суетящихся пчел. Кроме “Лаки Леди” и еще одного большого парохода у пристани стояло множество более мелких судов, от барж до разборных плотов.

Конечно, ему надо было бы одеться потеплее, но в последние дни нетерпение захватывало его с того самого момента, как он просыпался поутру.

Боже, как чертовски холодно для начала октября. Он поймал себя на том, что опять употребил слово “чертовски”, типично британское ругательство, хотя бы в мыслях. Как он ни старался, он никак не мог себя от этого отучить. Но слишком многое сейчас снова возвращалось к нему. Почему, черт возьми? Почему?

Возможно, из-за холода. Резкого, знакомого холода.

Он не испытывал почти ничего, кроме холода, в течение месяцев, которые он провел в Ньюгейте…

Легко было потерять счет дням после того, как его заперли в крохотной камере, где не было окон и ничто, кроме смены стражи, не отличало день от ночи. Письма были запрещены, сказали ему, и он выменял жилет на возможность послать друзьям весточку о себе. Он не знал, была ли отправлена его записка, хотя охранник и уверял, что была. Однако никто не пришел.

Ему казалось, что его похоронили заживо. Деньги, которые у него с собой были, конфисковали, когда он прибыл в Ньюгейт, и он не мог приобрести ни одеяла, ни какой-нибудь еды сверх пайка — ничего, что могло бы хоть как-то скрасить его существование. Так как он обвинялся в убийстве, его лодыжки были закованы в тяжелые железные кандалы. В его случае возможны были и более легкие, но Квинну отказали, так как это стоило некоторой суммы денег, которых теперь у него не было.

Через несколько недель после этой дуэли в тюрьме появился лорд Сетвик. Во взгляде, которым он окинул Квинна, ненависть мешалась с удовлетворением. Квинн мог представить, каким слабым, бледным и неуклюжим он выглядит в своих кандалах. Взгляд лорда медленно двигался по камере, схватывая жесткую скамью, составлявшую всю мебель, и вонючую жестянку, служившую ночным горшком.

Фонарь, который держал стражник, почти ослепил Квинна после темноты, в которой он находился. Он встал и сделал несколько шагов к двери.

По лицу графа он понял, что снисхождения ему не будет.

Под взглядом Сетвика Квинн принял вызывающую позу, потому что понимал, что мало напоминает того безукоризненного американского денди, каким он был всего несколько недель назад. Его одежда была мятой и грязной, лицо обросло, волосы утратили блеск и пышность. Но все-таки он с вызовом поднял подбородок.

— Вас будут завтра судить, — мягко сказал граф. — В Олд Бейли.

Квинн стиснул руками прутья решетки. Его обвинили в убийстве и под давлением графа приговорили к повешению.

— У меня есть к вам предложение. Квинн с недоверием посмотрел на него.

— Я не хочу, чтобы имя моего сына, а значит, и мое, протащили через скандал, — продолжал Сетвик. — Признайте себя виновным, а уж я позабочусь, чтобы вас выслали, а не повесили.

— Черта с два я признаю, — ответил Квинн. — Я требую открытого суда. Ваш сын при свидетелях бросил мне вызов.

Холодный голос графа был полон ненависти и злобы.

— Не имеет значения, кто кого вызвал. В Англии запрещены дуэли. Кроме того, случится так, что исчезнут все свидетели, кроме одного, который подтвердит, что вы из ревности застрелили моего сына… без всяких оправданий… Вы думаете, английский суд встанет на сторону… американца и пойдет против английского лорда?

В бессильном гневе Квинн стиснул кулаки. — Вы лжете. Почему же тогда вы хотите, чтобы я признал себя виновным?

— Потому что я не хочу, чтобы трепали имя моей семьи, — мягко ответил граф.