Однажды говорит мне: эх, Трисон-Трисон, и почему ты номер не умеешь набирать? Если бы я умел говорить, ответил: вам, Иван Савельевич, дай волю, так вы бы меня и за руль автомобиля усадили. Или ещё покруче пошутил бы: а вы, Иван Савельевич, жалобу в мою школу напишите, что вам такую тупую собаку сосватали. Но вы же понимаете, что мы со стариком шутили. Мы никогда по-настоящему друг на друга не злились. Мы любили другу друга и всё прощали.

Что-то я ударился в воспоминания. Бабушка во всём виновата. Видите, я даже ужинал вместе с Иваном Савельевичем, а она сомневается. «Чтобы не обидел. Зверь». Хотя, что я тут разбубнелся. Пожилая женщина, что с неё взять. Да и мало ещё меня знает. Действительно, поживём — увидим. И я на вас посмотрю, Елизавета Максимовна, и вы — на меня. Хотя, что мне на вас смотреть, мне за Сашкой нужно присматривать, а вы с мамой думайте, что хотите…

Глава 4

Одно радует меня: теперь в нашей семье равновесие. В смысле, две женщины и двое мужчин. Вовремя я сюда приехал. Они хоть и хорошие женщины, добрые, заботливые, но мне кажется, если бы не я, загрызли бы пацана. Ясное дело, жалко мальчишку. Слепых всегда жальче других. Беспомощные они, особенно дети. Некоторые взрослые даже на чужих слепых детей без слёз не могут смотреть. Конечно, большинство окружающих рады помочь инвалиду. И спасибо им за это огромное. Но, как говорил Иван Савельевич, тут фокус в другом. Понимаете, в чём дело — слепому человеку всегда хочется ощутить себя независимым от посторонней помощи. Серьёзно. И не из-за того, что инвалид такой неблагодарный. Нет. Просто эта беспрестанная опека иногда утомляет и даже гнетёт. Хочется крикнуть на весь мир: смотрите друзья, я спокойно обхожусь без вашей помощи, я не мешаю вам жить, снимите груз с плеч, займитесь своими делами!

И я их понимаю. Правильно кто-то сказал: глаза у них мёртвые, да сердца живые.

Только вот одного не могу понять. Сегодня в России проживает триста тысяч инвалидов по зрению. А собак-поводырей всего одна тысяча. Иван Савельевич говорил, что у нас в стране получается одна собака на триста слепых. Это же непорядок. Это очень плохо. Есть такие страны, где одна собака-поводырь приходится на десять-двенадцать инвалидов. Вы понимаете, какая разница? Сколько ж это людей мучается без нашей помощи? Уму непостижимо.

А вы знаете, что учудили японцы? Смех и грех. Они решили обучать собак-поводырей в тюрьме. Серьёзно говорю. Теперь у щенков учителя — заключённые. Совсем с ума посходили. Как они до этого додумались? Нет, ну вы представьте, берут двухмесячного щенка и ни за что ни про что, бац, его в тюрьму. Прям издевательство какое-то. Бедные мои японские соплеменники. Целый год собачий ребёнок живёт вместе с заключёнными. Правда, они там за ним ухаживают, кормят, в общем, не обижают. Потом, по достижении года, собаку начинает дрессировать опытный инструктор. Не знаю, может, я и зря возмущаюсь. Какая разница, где нам до года жить, в питомнике или тюрьме. Главное, чтобы условия были хорошими. Да и среди людей, наверное, повеселее. Заключённые — они ведь тоже люди. Нет, точно, зря я возмутился. Японцы — неглупые люди, знают, что делают.

Недавно с Сашкой отдыхали в парке. Женщины мне уже доверяют. Теперь мы вдвоём ходим в парк. А раньше ходили, словно под конвоем. Я веду Саньку, а сзади мама или бабушка. Тоже мне помощницы. Маршрут-то очень лёгкий. Я быстро его запомнил. Можно сказать, это и не маршрут вовсе, так — лёгкая прогулка. Санька уже привык к трости. Вы знаете, первое время никак не могли его убедить ходить с этой тросточкой. Сопротивлялся ужасно. Две штуки нарочно сломал. У детей почти у всех так.

— Зачем мне трость, — говорит, — если Тришка есть?

Глупый.