Та, убирая волосы под берет и набрасывая капюшон, проронила глухо:

– Прости, госпожа. Сам не знаю, на что я, безумец, надеялся. Не тоскуй обо мне: я того не стою.

Злата-Драко ушла, и вскоре сад наполнился шелестом дождя. Ослабевшая, с ломотой в теле, леди Радуга поднялась и распахнула окно... Влажная свежесть хлынула бодрящим потоком в комнату, вливалась в грудь, и отчего-то хотелось кричать... Не петь, как всегда, а впервые выть зверем от тоски.

Этот вой она сдерживала в себе, пыталась успокоить, излечить светом своих хрустальных сосудов. Впервые она, мудрая волшебница, не знала, как поступить... Бессонная дождливая ночь только вводила в заблуждение своим грустным, тревожным шёпотом.

Рассвет пробился розовыми лучами сквозь рваные тучи, отражаясь в лужах. Наскоро выпив чаю, леди Радуга отправилась в город, чтобы разыскать Драко... или Злату, к новому имени она ещё не привыкла. Дверь холостяцкого жилища была не заперта, и волшебница ворвалась внутрь:

– Драко!

Домик рыцаря-поэта встретил её пустотой и сиротливым беспорядком. На полу валялись исчёрканные черновики стихов, на одном листке отпечатался след сапога... Разлитые чернила на столе, недоеденная яичница с грудинкой, оставленная почти нетронутой чашка с остывшим чаем... Злата собиралась в спешке, очевидно.

А к внутренней стороне двери было прибито письмо.

«Моя милая, любимая, бесценная... Никогда я не посмею тебя так назвать, моя леди. Прости, что вторгся в твою жизнь и лишил тебя покоя. Зря я всё это затеял, трижды безумец! Знал же, что ты никогда не сможешь полюбить меня. Да ещё и очернил себя в твоих глазах обманом. Не ищи меня, прекрасная госпожа, я снова отправляюсь на войну – в такую треклятую даль, что туда даже письма не дойдут. Забудь обо мне, живи как прежде. Пой свои светлые песни и приноси людям радость и счастье, моя... впрочем, ты никогда не была и не станешь моей, дивная радужная леди. Прощай, всего тебе самого прекрасного».

Леди Радуга осела на пол. По щекам катились слёзы, дрожащие пальцы перебирали притоптанные черновики. Взгляд бегал по строчкам, но смысл читаемого ускользал. Тогда она начала читать вслух, пока слова не стали вырываться из груди навзрыд. Скомкав листок, она смолкла. Слёзы текли безостановочно, одна за другой.

Вернувшись домой, леди Радуга прижала к себе арфу и запела новую, страшную и тоскливую песню, которая пронеслась над землёй волчьим воем. Так пело разбитое сердце. Снова сгустились тучи и разразилась гроза, а волшебница сидела на мокрой земле под хлещущим ливнем. Струны арфы смолкли, разорванные, а сосуд с самым прекрасным радужным огнём треснул и угас.

Она несколько дней не выходила из дома и не появлялась на улицах города. Обеспокоенные соседи, заглянув к ней, нашли кудесницу лежавшей в постели. В её прекрасных золотых волосах, разметавшихся по подушке, серебрилась седина.

– Что с тобой, наша дорогая леди Радуга? – кинулись соседи к ней. – Ты захворала? Что стряслось?

Волшебница не отвечала, её горький взгляд был неподвижно устремлён в потолок. Она думала о своём дорогом Драко, который наверняка собирался искать смерти в бою... Далеко, на чужбине.

Хлопоты соседей привели её в чувство. Они взяли на себя заботы о ней: один готовил еду, другой убирал дом, третий копался в саду... Леди Радуга не могла их ничем отблагодарить, но милые, простые, добрые селяне, которые любили её всем сердцем, были готовы заботиться о ней, даже не получая взамен целительных чудесных песен.

– Пташка ты наша сладкоголосая, госпожа пресветлая, кудесница любимая, – приговаривала рыжеволосая, веснушчатая Ягодка, жена охотника Ореха. – Ничего, ничего, всё будет хорошо...

Она гладила волшебницу по волосам, как малое дитя, и та, уткнувшись в её мягкую грудь, беззвучно заплакала.

Понемногу леди Радуга пришла в себя и принялась за привычные дела, стараясь себя ими отвлечь от нестерпимой горечи в груди.