Войдя в дом, она сразу поднялась наверх, и в сумерках никто и не заметил, как она промокла. Она так устала, что спуститься потом вниз уже не смогла. Она забралась в постель и лежала там, трясясь от холода, но слишком безразличная, чтобы встать или позвать кого-нибудь на помощь. Потом постепенно ей стало совсем плохо.

Две недели длилась ее тяжелая болезнь — с бредом, лихорадкой и всеми страданиями, сопровождающими тяжелые болезни. Но все это время, даже мечась в бреду, она сохраняла безжизненную, вялую твердость, уверенность в неизменности своего бытия. В каком-то смысле она продолжала оставаться камнем на дне ручья — несокрушимая и недвижимая, какие бы бури ни бушевали в ее теле. Душа ее была тиха и неизменна, она страдала, но была самой собой, собой навечно. В болезни она упорно хранила знание — глубокое, неизменное.

Она знала, а остальное было неважно. В течение всей ее болезни в ней упорно и в самых туманных и причудливых выражениях вертелся вопрос о ней и Скребенском, он точил ее, разъедал душу болью, но болью внешней, не касавшейся ее реальной сути, неуязвимой для всякой боли. Однако оставшийся ржавый осадок все жег ее изнутри, пока не искрошился в золу.

Должна ли она принадлежать ему, должна ли держаться его? Что-то толкало ее на это, но реальностью это не являлось. Неужели вечна эта мнимая боли в ее приверженности Скребенскому? Что привязывает ее к нему, хотя она к нему и не привязана? Почему так упорствует вся эта фальшь? И точит, и точит своей фальшивостью, почему не дано Урсуле очнуться, вернувшись к ясной реальности? Если б только ей очнуться, фальшивый сон ее уз со Скребенским тотчас растаял бы как дым! Но дремотный бред сковал, пригвоздил ее. Даже когда она спокойна и бодрствует, она как зачарованная.

Но нет ведь никаких чар! Какими чуждыми ей цепями она к нему прикована? Связана, как веревкой. Почему она не может перерезать эту веревку? И что она такое, эта веревка? Что?

И в бреду она все билась и билась над этим вопросом. И наконец усталость подсказала ей ответ. Ответом был ребенок. Вот что привязало ее к Скребенскому! Ребенок опутал ее сознание и все жмет, жмет, давит на нее. Вот в чем их узы — ее и Скребенского.

Но почему, почему связь эта так неизбежна? Разве не может она родить ребенка для себя одной? Разве родить — это не ее личное дело, полностью ее и только ее? При чем тут он? Почему она должна чувствовать себя связанной, страдать и корчиться в путах, какими она привязана к Скребенскому и миру таких, как он? Мир Антона: в охваченном лихорадкой мозгу возникало видение тисков, сжимавших ее тело. Если она не высвободится из этих тисков, она сойдет с ума! Тисками был Антон и мир Антона, не тот Антон, который принадлежал ей, но тот, который ей не принадлежал, находившийся под чуждым ей влиянием, влиянием этого мира и этому миру принадлежащий.

И, болея, она все продолжала эту борьбу, пытаясь освободиться от Антона и его мира, отстранить их от себя, так, чтобы они заняли подобающее им место. А они все не отпускали ее, держали в своей власти, опутывали новыми путами. О, эта невыразимая усталость, утомленность собственного тела, которое не сбросишь, которое пока еще не можешь с себя стряхнуть! Если б только выпутаться, уничтожить в себе чувства, оторваться от тела, освободиться от тяжкого гнета всех зависимостей и связей — с отцом, матерью, любовником и всеми, кого она знает!

И с болью полного изнеможения она все твердила: «Нет у меня ни отца, ни матери, нет мне места в мире вещей; я не принадлежу ни Бельдоверу, ни Ноттингему, ни Англии, я вообще не от мира сего, да и не существуют они вовсе, я путаюсь в них, продираюсь сквозь них, но все они — мнимость, несущественность, и мне надо вырваться, счистить их с себя, как счищают скорлупу с ядра ореха, потому что скорлупа — это тоже несущественность».

И опять, и опять в ее пылающем лихорадкой мозгу возникала яркая картина: живая реальность желудей, валяющихся на земле в февральском лесу, оболочка их лопнула, и обнажившееся ядрышко готово пустить росток.